— Свое что-нибудь споешь? — Протягивает инструмент.

— Давай. — Приподнимаюсь, неуверенно беру гитару, касаюсь струн. В душе такой трепет. Такое волнение. — Только не свое, ладно?

— Стесняешься? Дэ? Хых. — Довольно хмыкает попутчик.

— Нет, — улыбаюсь я, — хочу вернуться мыслями кое-куда.

— Домой?

— Вроде того. Туда, где мне было очень хорошо.

Степан многозначительно кивает. Может, ни хренашеньки и не понимает, но с умным видом выпячивает нижнюю губу.

Примеряюсь к гитаре, будто спрашивая, собирается ли она слушаться меня. Провожу пальцами по разогретым струнам, медленно вбирая носом воздух, и начинаю. Да, похоже, мы с ней поладим. Звучат первые аккорды, набирают силу. Вступаю:

Где-то там, в синеве. Вдруг затих птичий гам.

Снова, словно с ножом в спине, город ляжет к твоим ногам.

Краем глаза вижу, что Степан оседает, наклоняясь спиной на стену. Его глаза бегают, он глядит попеременно на меня и на гитару и, словно рыба, хватает ртом воздух. Не Окуджава, но я стараюсь, да. У меня и самого сердце щемит, когда вспоминаю те моменты.

Вот я снова на импровизированной сцене в доме Димы. Дрожу, как мальчишка. Ругаю себя за глупую выдумку. Точно так же, как сейчас, не знаю, как она отреагирует. Мну руками край рубашки и начинаю петь.

Тем, кто видел хоть раз, не сорваться с крючка.

Отпусти ты на волю нас, что ж ты делаешь, Анечка…

Не узнаю свой голос, но продолжаю. Снова и снова. Сбежать будет еще большим позором, чем остаться на сцене. Слова вылетают из меня одно за другим, и, кажется, уже не успеваю придавать им нужные интонации. Просто выдыхаю в микрофон, отпускаю их на волю.

Крепко хватаю руками стойку. Это мое спасение. Вот оно! Открываю глаза и смотрю вдаль. Выбираю самую черную точку в конце зала на стене. Смотрю сквозь пространство. Потому что знаю: если увижу ее, остановлюсь и не смогу продолжать. Так уже было десятки раз.

Белокурая бестия!

Пропадаю без вести я…

Помогите же, кто-нибудь!

С нежным взглядом сапфировым.

Ни один не уйдет живым.

Такую попробуй, забудь.

Такую попробуй, забудь.

Пою. Снова и снова. Строчку за строчкой, буквально отпуская душу на волю. Пою и чувствую, как становлюсь сильнее. Как переступаю свои страхи, как будто рождаюсь заново. Когда песня заканчивается, поднимаю глаза и вижу ее. Стоит в трех шагах от сцены, смятенная, растерянная. Мне даже не нужно было искать.

Чувствую, где она. Всегда чувствую. И жду.

Смотрю на мою девочку, пытаясь одними глазами сказать: да, все, что ты сейчас услышала — полная правда. И я дурак, что не сказал тебе этого раньше. Она не двигается, и мне вдруг становится страшно. Дико страшно, что спугнул ее. Сейчас она развернется и сбежит. Только эта мысль посещает мою голову, как вдруг Аня, расталкивая людей, бросается вперед.

Ни стихов, ни гитар. Только окна в росе.

Волком раненым в свете фар замер на скоростном шоссе.

Из-за дня и ветра, двух стихий силами

Ты по ниточкам соткана колдунами-факирами.

Облегченно выдыхаю, отпускаю микрофон и спрыгиваю со сцены. Присутствующие аплодируют, маленький зал, наполненный народом, кипит. Но мне этого уже не нужно. Не слышу никого. Нахожу в толпе то, что давно искал. Ее губы.

Аня буквально запрыгивает на меня. Едва успеваю подхватить ее под бедра. Прижимаю к себе и касаюсь влажных губ. Балансирую, стараясь не упасть после ее прыжка, упираюсь обеими ногами в паркетный пол. Она обнимает меня, и я ощущаю нечто вроде потрясения. Неужели это сейчас происходит со мной?

Держу ее крепко, постепенно опуская вниз, пока ноги Ани не касаются пола. Наш поцелуй похож на ядерный взрыв. Мы создаем огонь, уничтожающий все вокруг. И даже нас самих. И от него не хочется скрыться. Целуемся неистово, грубо, уже до боли в покусанных губах.

Возвращаюсь к реальности, когда краем глаза вижу, что дверь купе приоткрывается. Поднимаю взгляд. Пальцы замирают над струнами, обрывая мелодию. В получившемся просвете торчит голова не кого-нибудь, а самого Владимира Кристовского, лидера «Уматурман».

— Серега, иди сюда скорее. — Подзывает он кого-то, глядя через плечо. — Нашел!

Через секунду двери купе отъезжают, и на пороге в полутьме появляется и Сергей Кристовский. Собственной персоной. Одобрительно хмыкает, разглядывая меня. Степан тут же мямлит что-то нечленораздельное и визжит от восторга как малолетняя чирлидерша. Глаза у него по пятаку, будто он увидел не меньше, чем призрак самого Ленина. Кристовский подмигивает ему и улыбается, затем переводит взгляд на меня:

— Ну, ты что, парень, давай продолжай.

Не веря своим глазам, будто пребывая во сне, опускаю глаза и покидаю этот мир. Ныряю в мир музыки, играю, вкладывая всю душу. Создаю волшебство, растворяюсь в звуках.

Акустическая гитара стонет и взрывается в моих руках, рождая на свет последние аккорды. Мощные, яркие, дрожащие в тишине вагона пущенной стрелой.

Замираю и отпускаю струны. Боюсь взглянуть на присутствующих, слушаю свое рваное частое дыхание и считаю секунды. Не знаю, сколько длится этот вакуум прежде, чем мой сосед, словно слетая с катушек, бросается, чтобы пожать руку музыкантам, а затем и мне, но сердце возвращается к прежнему ритму гораздо позже.

Гораздо.

Когда проходит эта странная эйфория. Когда мы уже сидим битый час в полной темноте, передаем по кругу гитару. Когда поем и травим байки, как старые добрые друзья.

— Мне нравятся твои песни, — говорит старший брат, пожимая руку.

Они встают. На часах четыре утра.

— А я бы даже спел с тобой что-нибудь, — хлопая по плечу, признается младший. — Спасибо, ребята! Пока!

И они удаляются к себе, чтобы успеть хоть немного поспать до прибытия поезда.

— Ты почему мне сразу не сказал, что ты музыкант? — Ржет сосед, листая в телефоне совместные фотки с братьями, которые успел сделать перед их уходом. — Я бы хрен стал петь тебе, чтобы не позориться.

— Ты классно поешь, — совершенно искренне говорю я, закладывая руки за голову и удобнее устраиваясь на подушке, — на Груше все сдохнут от восторга.