этой комнаты[130], отвоевать у смерти еще один клочок земли, пусть на короткое время». Успешно прошедший инициацию путешественник получает в итоге, как теперь магнитик на холодильник, толику власти над временем: «Почему, попадая в новую географическую точку, большинство людей, включая меня самого, начинают судорожно фотографировать? Чтобы избавиться от ответственности перед мимолетностью опыта? Из недоверия к собственной памяти? Акт запечатления позволяет переживать настоящее как прошлое, а прошлое помещается как бы в несгораемый ящик».

Все эти опыты над собой, конечно, фиксируются – и в свою очередь тоже подвергаются рефлексии, то есть проверяются рефлексией уже двойной (как отображается это «как»). «Травелог сродни искусству акына, то есть в каком-то смысле ближе к стихам, чем к полноценной прозе[131]. Африканские пейзажи и ритмы располагают к стихотворному изложению».

Разобравшись в себе – или просто отметив изменения для последующего разбора, как сотен фотографий после отпуска – впору взглянуть новым, немного промытым от старых шор взглядом окрест себя. И, как религиозную формулу, осознать банальное, но важное – что твое восхитительное путешествие, даже важная благотворительная врачебная миссия ничего не изменит в окружающей жизни. Лягушка прыгнула в пруд – но пруд этого не заметил: «Прошло четверть века (со времени впервые, в советской школе, встреченных африканцев. – А. Ч.), и теперь они – это тогдашний я, а я – тогдашние “они”, флегматичные пришельцы с другой планеты. “Я” и “они” поменялись местами в пространстве и времени, но эта подмена существует для меня одного, и поэтому, когда я уйду, все вернется на свои места. Нынешние они снова займутся любимой игрой в марблс, завезенной сюда не то из Индии, не то из Египта».

Затем уже приходит трезвое осознания того, что собственно путешественник увидел. В отношении Африки это даже сложнее, ибо нужно протереть тусклое стекло навязанных представлений, имиджей. «Знакомство с африканской страной, особенно такой, как Конго или Сомали, всегда происходит по схеме гегельянской диалектики. Тезис и антитезис дают синтез». Тезис, понятно, это что «ни один нормальный человек не поедет в такое место». Антитезис – увиденное уже самим, а не на мониторе или экране. А синтез – это уже результат работы путешествия (ибо вдумчивое путешествие – это, конечно, отнюдь не отдых). И вывод этот сложный и мужественный. Все не так просто и с Африкой, и с желающими посетить ее доброхотами. Убрать сафари, обычных туристов, вернуть Африке ее аутентичность и самую ее – значит, оставить ее без средств к существованию, ведь за счет туристов живут многие страны. Но и благотворительные организации действительно помогают ли? «Уж точно не племенам. Да и бесконечные волонтеры от НПО, студенты и миссионеры, табунами приезжающие в африканскую глушь, чтобы вырыть символический колодец, ощутить себя новым Швейцером, а затем щелкнуть селфи в обнимку с аборигенами (разумеется, бесплатно), не вызывают уважение. Не честнее ли фотографироваться за деньги, без номинального волонтерства, развращающего не меньше, а то и не больше, чем откровенное “человеческое сафари”?».

Итак, герой африканского путешествия переосмыслил свои поездки, свое прошлое, себя и Африку. Его путешествие тоже началось с прочитанных когда-то книг.

На языках

Радио мертвых голосов и ресницы китов

Michael Cunningham. Land’s End: A Walk Through Provincetown. – UK: Vintage, 2004. 176 p

Жаль, что у наших переводчиков-издателей не дошли руки до этой книги Майкла Каннингема, автора «Дома на краю света», «Часов» и «Избранных дней». Потому что больше всего «Край земли» напоминает нежную акварель осеннего одинокого пляжа работы озорника Бердслея. Интересно узнать, как Каннингем решил написать эту книгу – небольшую, не хитовую, в каком-то высоком смысле даже не обязательную. Явно не по заказу мэрии Провинстауна. Сам он в предисловии рассказывает – как нашел вечером на пляже чашку. Целую – благо она была из пластика. С каким-то рисунком, совершенно обычную домашнюю, примерно из 70-х. Но зачем-то сохраненную в глубинах вод и времени океаном. Весь пролог – эта зарисовка без комментариев. И когда дальше по тексту встречаются описания то частей тела выброшенной океаном на берег детской игрушки, то соляных болот, то пустых консервных банок, то опустевших улиц и закрытых в не-сезон магазинов, – понимаешь что-то о взгляде автора, близком к японскому с его ваби-саби, наслаждением от красоты печальной, обреченной, негармоничной (чашка для чайного действа должна быть не идеально симметричной поверхности, скол ценен своей историей и семантикой). «I tended to become irritable toward the end of October, when one supernal day after another seemed to imply that the only reasonable human act was to abandon your foolish errands and plans, go outside and fall to your knees». Увядающая красота октября так прекрасна, что он не может даже собраться и толком поработать, гуляет один вечерами по пустому (туристы разбежались) городу и наблюдает, наблюдает. «I found myself looking forward to the relative drear of November, when the light whitened and the streets became papered with dead leaves; when cans and shopping bags looked like simple trash again. At least by November I could get some work done». Не стоит – или все же стоит? – подозревать Каннингема в полной импрессионистичности. Сложнее скорее перечислить, из скольких жанровых ниток и стилевых заплат ткется этот пэчворк. Ведь тут и чуть биографии: Каннингем впервые попал сюда по писательскому гранту, еще почти и не начинающим («даже моя мама не сочла бы меня достигшим какого-либо успеха») – и после одиноких бесплодных ночей над чистым листом дал себе зарок – «никогда не селиться в городах меньше чем с миллионом населения». Но потом не только полюбил городок (как так получилось? «А почему мы влюбляемся в города или людей, объекты или идеи? Литература за 3000 лет своего существования даже не подступилась толком к ответу на этот вопрос»), но и встретил здесь свою любовь Кенни, они вместе уже 15 лет, выбираются при первой возможности, даже купили дом.

Здесь и история первых поселенцев, и травелог по соседним островам, землям и тем же болотам и пляжам. Рассказ обо всех достопримечательностях – этот продуктовый ему сильно не нравится (построили там, где был песок, птицы и место встречи геев после дискотек), а этот книжный мужественно не закрывается и на зиму. Да, настоящий практический путеводитель – вот два места, куда можно зайти в туалет, ничего за это не покупая.

Имеется – и все это, заметьте, перемежается, будто автор ведет тебя в любимое дальнее кафе, покажет по дороге еще дом и лучший вид на океан, а по дороге будет болтать и рассказывать – и история живших тут. Теннеси