Лорч отечески положил ладонь мне на плечо. Я не шевелилась. Тень сенатора на земле исказилась, теряя человеческие очертания и приобретая волчьи. Легкий ветер гулял по саду, перебирая листья. Я отсчитывала удары сердца и старалась не отводить взгляд от тех желтых, хищных, беспощадных глаз, которые снились мне и следили за мной так долго.

— Так вот, истина в том, что смерть — это высший дар, Джеремия, — шепнул горфус.

Его дыхание пахло осенью.

— Она будто приподнимает над собой всю историю человека. Но, чтобы увидеть это, нужно быть бессмертным и бестелесным. Когда ты человек, наделенный плотью и временем, у тебя есть очень много игрушек. Но смерть интереснее всех их, потому что она загадочна и необратима. Однако до нее нужно… как бы это сказать? Дорасти. И тому, кто умирает. И тому, кто отнимает жизнь. Смерть — интимный обряд для двоих, священнодейство, требующее особой подготовки. Признаюсь, я сам не сразу научился подавать это блюдо правильно. Мои первые убийства можно сравнить с тем, как изголодавшийся бродяга одну за другой пожирает паровые булочки — голод движет им, не давая даже как следует прожевать. Впрочем, и такие сцены надолго врезаются в память. Я помню их — свои первые убийства — до сих пор, а ты? М-м-м. Они были такие вкусные! Патрик... Финна… И этот — кудрявый — с тонкими косточками, аппетитно хрустящими на зубах… Ты не застала, как он плакал? Кажется, его звали Кашфиэль. Он был последним из тех десятырех, я затолкал ему несколько лилий в горло, и когда взрезал его ножом, лепестки выпадали наружу… Очень красиво.

Я изо всех сил пыталась дышать ровно.

Но мое сердце застряло в груди, а в ноздрях появился тошнотворный запах цветов и благовоний. Мне чудилось, будто я вижу своих друзей. Они стояли за плечами горфуса — истерзанные, окровавленные, и их прозрачные лики были полны страдания. Я невольно дернулась, но Лорч сжал руку на моем плече, не давая шевельнуться. Его аккуратные овальные ногти заострились, впиваясь мне в кожу.

— Тщщщ… — успокаивающе шепнул он, приближая ко мне хищное лицо. — Ты же сама завела эту тему, дорогая, отчего ты теперь дрожишь? Если же ты про моих пленных рёххов, то их я не убиваю: они недостойны этого дара. Зачем? Чтобы они просто вышли обратно в мир духов? О нет, так не пойдет. Тут надо знать золотую середину пыток: чтобы им было больно, по-настоящему, обновляюще, растягивающе момент до бесконечности, но чтобы сердце не останавливалось — ни за что. Они, знаешь ли, разозлили меня в свое время. Каждый из них. Я рад, что теперь у меня наконец-то есть инструмент — тела, —  чтобы помочь им понять, как они заблуждались, и искренне попросить у меня прощения.

Боги-хранители.

Горфус — действительно настоящий психопат. У таких в голове — и неважно, голова это человека или рехха, — что-то просто перекошено. Изначально вставлены не те детали. Это непоправимо, их не переделаешь, если ты столкнулся с таким — надо бежать, сразу, без оглядки, если дорога своя жизнь. Не геройствовать.

Но и остановить их кто-то должен… Сегодня «кого-то» играем мы вчетвером. Я собрала силу воли в кулак и постаралась не думать о когтистых пальцах на своем плече.

— Ты ведь понимаешь, что пытаешь не столько рёххов, сколько ни в чем не повинных людей? — жестко спросила я. — Тех, кто не имеет к тебе никакого отношения?

— Что поделать! Когда ты солнце, ты не выбираешь, кому светить, — горфус пожал плечами. — Ты ведь тоже не имела ко мне никакого отношения, Джеремия Барк, но теперь я — твой бог. Все твои желания связаны только со мной. Вот и получается, что иногда мы благодетельствуем случайно.

Я подумала, что ослышалась.

— Прости, что? — мой голос понизился до рыка. — Мой бог? Да ты ублюдок, убивший моих друзей. Все, что я хочу — это уничтожить тебя так надежно, чтобы тебя просто больше не существовало!

— Хм. Как и многие люди, ты не хочешь видеть факты, — горфус улыбнулся.  — Правда состоит в том, что тебя нет без меня, Джеремия Барк. Ведь это я создал тебя. Твои мысли, страхи, надежды, все, что определяет тебя как личность — даже имя твое! — родились в ту ночь в Зайверино, когда я по воле судьбы наградил тебя своим вниманием. Чего ты боишься? Меня. Чего страстно желаешь? Свободы от меня. О ком ты думаешь каждую ночь, кого видишь во сне? Меня. Благодаря кому ты встретила вора? А пэйярту? Более того, ведь белый лис, столь близкий тебе, — всего лишь слабая пародия на меня, жалкий рёхх с обломанными клыками… Я — центр твоей вселенной. Не станет меня — и тебе незачем будет жить. Именно я подарил тебе главную драму, твой характер, судьбу и урок. Это я сделал тебя тобой: трагической, потерянной и потому такой интересной фигурой… Ты — мое лучшее творение в этом смертном мире.

Закончив, сенатор приподнял бровь и низко, тепло рассмеялся. От этого смеха что-то внутри меня сломалось. Ночное небо над нами безнадежно набухло тучами, они тихо рокотали, воздух наполнился духотой, предшествующей грозе. Моя голова шла кругом. Я попробовала отодвинуться. Лорч не дал.

Страшнее всего было то, что я понимала, о чем он говорит.

В Джинглберри я сама думала об этом. Что горфус — как порог, за который я не могу заглянуть. Все эти годы я не мечтала ни о чем, кроме как об избавлении от врага. Я проживала сумрачный черновик своей жизни, отказываясь подумать о чистовике, потому что видела тень, стоящую у меня за плечами.

Возможно, когда все будет кончено, со мной случится то же, что бывает с преступниками, вышедшими из тюрьмы после долгого срока — они изо всех сил стремятся обратно: для них нет жизни без беды. Нет жизни без состояния жертвы, без страдний, без страха. Они разучились быть свободными.

Как и я.

— Я вижу, что ты понимаешь, дорогая, — прошептал сенатор. Его желтые глаза светились от удовольствия. — Вся эта бархатная темнота, горькие ундиньи глаза с поволокой, невысказанная притягательность сломанного существа, страсть к древним книгам в попытках разгадать шифр, оставленный мной на твоей спине, — все, что составляет прелесть твоей личности, подарено мной. Благодаря мне твое второе имя — Трагедия, Джерри. Я нарекаю так.

И вдруг меня прошибло странным осознанием… Да, в словах горфуса о моей личности была правда, но это была не вся правда.

Другая ее часть заключалась в том, что я и раньше была такой. Я распахнула сердце трагедиям давным-давно, еще до Зайверино. Меня изначально привлекал такой путь — терново-колючий, полный иллюзий, дурмана, отчаянной энтропии, пыльных книг и сладостного падения.

Для нормальных людей страдание — это лишь указатель на ту сферу жизни, которую им надо изменить. Просто знак неполадки, помогающий на пути к счастью. Но я видела в страданиях достоинство, и это было и до Зайверино. Именно из-за этой тяги к драме я поступила в университет Селесты.

Ты говоришь: бархатная темнота, горфус? Да, безусловно. А чего еще ждать от человека, выросшего на древних поэмах и песнях, в которых герой всегда обречен, а катарсис достигается потерей, разрядкой через рыдание? Я изначально была такой — мрачной, влюбленной в запах пыли и дыма, слишком долгое время проводившей в компании мертвых языков и мертвых поэтов.