В 2½ вернулся в архив, в 3½ ушел из него в Петрокоммуну. Там мне нужно было получить взамен прежнего ордера новый, помеченный новым числом; для этого понадобилось получить одну бумажку у заведующего распределением, который удостоверил, что двух вещей я действительно не получил; одной из них, корюшки, не оказалось и на этот раз, и свежую рыбу пришлось заменить селедкой. Затем с этим удостоверением надо было получить ордер, а касса должна была удостоверить, что деньги уплачены еще в прошлый раз, итого три хвоста, правда не длинных. Затем длиннейший хвост за маслом и более короткий у селедки. Итого стояние в пяти хвостах у меня отняло 1 час 20 минут, и я ушел из Петрокоммуны только в 5 (официально она закрывается в 4½, но пришедшие раньше этого срока удовлетворяются). И на придачу – страшная усталость. Стоять приходится в тесноте, в духоте (конечно, все курят в самую физиономию соседу), в грязи. Продукты выдаются без мешков и только некоторые в бумажке; для сахара, например, приходится иметь свой бумажный или иной мешочек. Иначе не получите (как в аптеке не получите лекарства, если у вас нет склянки).

Вот день. И таких дней много, очень много.

Кстати, я забыл рассказать об одном факте, ставшем мне известным уже около месяца назад.

В начале мая я в той же Петрокоммуне получал, тоже по рецепту, некоторые продукты. В том числе мне было разрешено получить один фунт шоколада. Но шоколада не оказалось, причем заведующий любезно объяснил:

– Шоколад у нас был в достаточном количестве, но только сегодня мы должны были отдать весь для английской делегации547.

Итак, английскую делегацию подкупали, между прочим, шоколадом, отобранным от больных. Интересно, знает ли она об этом и понимает ли? Оценила ли она это в достаточной мере?

Недели две тому назад (помнится, в среду, 26 мая) в «Правде» было сообщено, что колчаковское правительство предано суду548, причем ему инкриминированы два «тягчайших преступления»: введение закона о смертной казни и разгон Сибирской областной думы549. Вот лицемерие! Шекспиру, когда он писал своего «Ричарда III», такое и во сне не виделось.

На этих днях в двух газетах одновременно были помещены статьи о том, что в трамваях и на улицах слышатся речи, что «так дальше жить нельзя». Обе газеты на разные лады ругают так говорящих, но любопытно, что наконец-таки власть имущие сами услышали такие речи.

Лето. Погода хорошая, перепадают дожди, не очень жарко. Улицы, по которым езды почти нет, заросли травой и стали красивее. Воздух в городе лучше, чем он бывал в прежние годы. На моем балконе, выходящем на Неву, он очень хорош, почти дачный. Нет запаха асфальта, который топят; нет клубов вонючего дыма, выбрасываемого пароходами.

Между тем грязь в Петербурге ужасная. На лестницах вонь; около закрытых и незакрытых павильонов общественного пользования вонь; на спусках к Неве вонь. Ничто не убирается, все гниет. Но вонь только на очень ограниченных участках, а подальше она не чувствуется. Ясно, что фабрики, лошади, езда, пароходы, многолюдство отравляют воздух гораздо хуже, чем самая страшная человеческая грязь, и мы видели в Петербурге один из немногих положительных результатов деятельности большевиков – улучшение воздуха. Да, Петербург понемногу обращается в руины, если хотите, в кладбище, и воздух в нем как на сельском кладбище.

Не этим ли улучшением воздуха объясняется уменьшение смертности? Точных статистических цифр у меня нет, а я знаю, что определение таких вещей, как смертность, на глазомер может вызвать у статистика только пожатие плеч. Но раз цифр нет, то волей-неволей приходится довольствоваться глазомером. А он говорит мне вот что: в 1918 и 1919 годах я беспрестанно слышал о смерти то того, то другого или близкого мне человека, или по крайней мере знакомого или хотя бы известного по фамилии. Последние смерти приходятся на начало января текущего года. А затем я слышал о смерти только Ф. Д. Батюшкова и статистика И. М. Красноперова, но последняя не в счет, так как Красноперову было лет 80, если не больше (я говорю о смертях в Петербурге; из провинции доносилось вестей о смертях много и очень печальных: о смерти Евгения Трубецкого, проф. Покровского и многих других).

Мое объяснение этого явления улучшением воздуха явно недостаточно, но в ряду других причин и оно могло сыграть свою роль. Верно ли самое наблюдение? Ручаться не могу, но кажется, что верно. Его сделал не один я. Во всяком случае, сильных эпидемий нет. Вместе с тем не могу не отметить еще одно явление того же рода. Осенью 1918 г. нельзя было пройти по улице час, чтобы не увидеть по крайней мере одну, а то и две и три лошади, павшие от бескормицы. С весны 1919 г. это явление прекратилось, осенью 1919‐го опять было появилось, но в значительно меньшем размере, а зимой 1919–1920 гг. вновь прекратилось. Первое объяснение – уменьшение числа лошадей. Но оно, несомненно, недостаточно. Лошади все-таки есть. Приходится признать, что пропитание лошадей улучшилось. Вероятно, это в связи с тем, что извозчичьи лошади вывелись совершенно и теперь имеются только казенные лошади, а для их пропитания принимаются достаточные меры.

Вот два факта – уменьшение смертности людей и уменьшение падежа лошадей, – которые стоят в явном противоречии со всеми остальными известными мне фактами, со всем строем жизни и для которых я не нахожу достаточного объяснения. Большевики могли бы увидеть в них оправдание своего режима. Думаю, что таковым они служить не могут, но, повторяю, достаточного объяснения им найти не могу. Очень интересно было бы проверить их статистически, но это, вероятно, невозможно. Статистику большевики похерили в числе прочих буржуйных выдумок, благо в общем им она, конечно, невыгодна.

Сегодня я видел объявление, вывешенное под воротами Дома ученых, – говорят, оно расклеено во многих местах и уже давно, но я как-то не замечал его. В нем объявляется, что все лица польской национальности, без различия профессии, должны быть взяты на учет и подлежат регистрации. Два года тому назад то же самое было сделано относительно офицеров, а затем зарегистрировавшиеся офицеры были массами расстреляны. Вероятно, подобной цели по отношению к полякам нет. Но все-таки как примирить признание равных прав за всеми гражданами без различия религии и национальности и особую регистрацию одной национальности?

Вообще, то, что мы переживаем, может в полной мере быть сравнено с крепостным правом. Мы