Дойдя до края, маятник смысла поворачивает вспять. А вместе с ним начинает «раскачиваться» и авторское отношение к герою; как не имеет однозначного решения вопрос о свободе и зависимости человека от фатума, так не имеет решения и вопрос о том, предопределена ли печоринская погибель, или ее можно было избежать, найти противоядие… И да, и нет. И нет, и да.

Зато простодушному, хотя подчас и мелочно-самолюбивому штабс-капитану Максиму Максимычу все понятно. Его представления о мире предельно просты и потому однозначны: «Черт его [Вулича] дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..» Максим Максимыч никогда не колеблется, не признает полутонов. Он знает только два состояния, две роли: или милого, хотя и не слишком умного собеседника, или нерассуждающего служаки, «упрямого, сварливого» штабс-капитана. (Он так и говорит в некоторых случаях: «Извините! я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».) Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное «печоринское» начало проступило особенно ярко, особенно рельефно.

Злодей ли Печорин? Нет. Добрый человек? Нет. В лермонтовском романе с самого начала отброшены любые однозначные характеристики и оценки; «странствующий рассказчик» выступает в роли наблюдателя, а не в роли строгого учителя. Он замечает и холод, исходящий от Печорина, и его особую энергию, признает силу его масштабной личности, неординарного ума, бесстрашного характера. Тем более что о власти Печорина над окружающими говорят и Вера, и добрый Максим Максимыч: «Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться»; Печорин – из таких людей. Но что же случилось с ним? Как настоящая сила, молодость, энергия могут сочетаться в нем с безжизненным холодом? Это и есть главная загадка романа, в котором мотив неизлечимой скуки и вопрос о фатальной предопределенности жизни – главное.

Не нужно думать, что скука отличительная черта Героя Нашего Времени, который был, видно, «маменькой избалован». Скучает в крепости рассказчик – ему не с кем поговорить. О скуке рассуждает и Максим Максимыч: «Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь да как тут еще водка – пропадший человек!». И недаром рассказчик, завершая повесть о Максим Максимыче, говорит об «очерствении души» (так что своя история души есть и у штабс-капитана). А первое, о чем добродушный штабс-капитан заговаривает с Печориным при знакомстве («Бэла»): «Вам будет немножко скучно… ну, да мы с вами будем жить по-приятельски». Скучают дамы и раненые офицеры, собравшиеся на кислосерных водах в «Княжне Мери». Но у большинства героев скука бытовая, которую легко развеять интересным рассказом, приключением, наблюдением, чтением. Рассказчик утешается беседой с Максимом Максимычем и чтением записок Печорина; томясь на целебных водах, дамы и офицеры затевают романы и тем спасаются от скуки. А Печорин скучает от того, что не знает, к чему приложить свое дарование, свой ум; сильные чувства, не нашедшие себе применения, постепенно заболачивают его душу. И его разочарование в разы сильнее, чем разочарованность героев поколения Чацкого и Онегина. Он больше не тешит себя никакими иллюзиями, отдает себе полный отчет во всем, что происходит. И с окружающим миром, и с ним самим. Причина печоринской скуки не в отсутствии внешних впечатлений, а в «преждевременном омертвении души». Ни автор, ни рассказчик, ни сам герой не знают лекарства от этого «омертвения».

Поэтому неизбывную тоску, бытийственную скуку Печорина не могут исцелить любовные интриги. Не спасает даже страсть, которая вспыхивает, но затем гаснет и начинает тяготить («Бэла»), или вернувшаяся настоящая любовь: «Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса…». Любовь возвращает герою энергию ровно до той поры, пока его разъедающий, демонический ум не уничтожит свежесть чувства.

Недаром сюжеты трех «любовных» повестей цикла – «Бэла», «Тамань» и «Княжна Мери» – зеркально отражаются друг в друге. Бэла и Мери символизируют собой противоположные полюса. Одна воплощает в себе Восток, другая Запад; имя Мери, начитавшейся лорда Байрона, звучит на английский манер, имя Бэлы – на восточный. Его не в силах исцелить ни восточная красавица, ни «северянка», а «русалка», «Ундина» может только погубить, утащив за собой на дно морское.

И поэтому всякий раз печоринская влюбленность завершается для него разочарованием, а для влюбленных в него женщин – катастрофой. Печорин искренне любит Бэлу, но быстро охладевает к ней; если бы она не погибла от пули, то, скорее всего, умерла бы от тоски. Он почти влюблен в «ундину», девушку-контрабандистку, но та не отвечает ему взаимностью. Княжну Мери, которую Печорин «влюбляет» в себя, он не любит сам. А Вера, по-настоящему любящая его и странным образом любимая им, бесконечно страдает.

В конечном счете любовь становится для «героя нашего времени» игрой, которой управляет не страсть, а рассудок; женщинам в его жизни отведена роль добровольных жертв, призванных доказывать герою «преданность и страх». Как сам он признается, «есть… наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души!». Итог, как правило, печален. Умерла Бэла, унижена Мери, мучается Вера, «ундина» вынуждена бежать с контрабандистом и бросает слепого мальчика в Тамани… Зачем же в конечном счете нужны Печорину все эти женщины? Только для того, чтобы доставлять пищу его неутолимой гордости.

Гордость – это и есть настоящее имя болезни Печорина. Из гордости он убивает Грушницкого. Из гордости унижает княжну Мери. Из гордости холодно встречает Максима Максимыча после долгой разлуки. Он чувствует, что стоит выше людей, которые его окружают, и не знает, как избавиться от холодного чувства презрения к ним, к их слишком мелким интересам и слишком пошлым привычкам. В итоге, не удовлетворяясь любовной игрой, Печорин все время ведет игру с жизнью и смертью. Он бесстрашно идет с «ундиной» на ветхом ялике в открытое море, хотя не умеет плавать, стреляется с Грушницким, зная, что тот может его убить, спокойно ставит на место пьяного господина, смутившего Мери, хладнокровно захватывает пьяного казака, только что зарубившего Вулича. Более того, не находя выхода из мучающих его противоречий, он бессознательно ищет смерти, словно надеясь, что она освободит его от безысходного, беспредельного страдания.

Ставя подобную личность в центр своего повествования, Лермонтов обрывал последние связи с моралистической традицией предшествующей литературы; ни он, ни рассказчик не знают ответа на поставленные вопросы; ни он, ни рассказчик не выносят приговор запутанному, гибельно прекрасному герою. Карамзинский опыт «портрета души», с отказом от моральных приговоров, доведен здесь до итога и предела.

«Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых…