Больше он не двигался.

Клянусь, когда-нибудь ты меня убьешь!

– Я не удержала его. – Я пытаюсь продохнуть сквозь рыдания. – Все называли меня героем за то, что спасла ему жизнь, но я не удержала его.

– Вот почему ты не можешь отпустить его сейчас, – говорит Эдвард, сразу же все понимая.

– Из-за меня он завтра умрет.

– Если бы ты оставила его в грузовике, он бы умер еще тогда.

– Он упал на асфальт, – всхлипываю я. – Он так сильно ударился затылком, что я услышала треск. И поэтому он сейчас не приходит в себя. Ты же слышал, что сказал доктор Сент-Клэр…

– Мы не знаем, какие травмы отец получил во время аварии, а какие – после. Кара, даже если бы он не упал, то все равно мог оказаться в таком состоянии.

– Последнее, что он от меня услышал: «Я тебя ненавижу».

Эдвард встречается со мной взглядом.

– Это были и мои последние слова, – признается он.

Я вытираю глаза тыльной стороной ладони:

– У нас с тобой есть что-то общее, но не стоит этим гордиться.

– Надо же с чего-то начинать, – отвечает Эдвард и слабо улыбается. – Кроме того, он знает, что ты не всерьез.

– Почему ты так уверен?

– Потому что ненависть – всего лишь обратная сторона любви. Как орел и решка на монете в десять центов. Если не знаешь, что такое любовь, как распознать ненависть? Одно не может существовать без другого.

Очень медленно я тянусь к руке Эдварда и подсовываю под нее свою. И в один миг мне снова одиннадцать и я перехожу улицу, направляясь в школу. Когда меня провожал Эдвард, я никогда не смотрела в обе стороны. Я верила, что он посмотрит за меня.

Брат сжимает мою руку. На этот раз я держусь крепко.

В детстве меня укладывал спать отец, и каждый раз, выключая лампу, он дул, будто задувая огромную невидимую свечу, освещавшую комнату. Потребовались годы, чтобы догадаться: отец нажимает на выключатель, а не сам является источником света.

Сейчас, сквозь эту странную зарисовку из дежавю, мне кажется, что это я задуваю невидимую свечу – ту неуловимую искру, которая неким образом составляет жизнь.

Здесь Эдвард вместе с теми же медсестрами, врачами, социальным работником, адвокатом и координатором Банка органов. Но сегодня с нами еще и Джо, потому что он обещал, и мать, потому что я ее попросила.

– Мы готовы? – спрашивает врач отделения реанимации.

Эдвард смотрит на меня, и я киваю.

– Да, – говорит он.

Брат держит меня за руку, пока аппарат искусственной вентиляции легких отключают, а в капельницу отца добавляют морфин. За спиной отца монитор, показывающий артериальное давление.

Аппарат перестает дышать за отца, и я не могу оторвать взгляд от его груди. Она поднимается, потом опускается. На минуту замирает. Снова дважды поднимается и опускается.

Цифры на мониторе артериального давления устойчиво падают, как акции при обвале фондового рынка. Через двадцать одну минуту после отключения аппарата сердце отца перестает биться.

Следующие пять минут становятся самыми длинными в моей жизни. Врачам надо убедиться, что он снова не начнет дышать спонтанно. Что его сердце не забьется заново.

За спиной тихо плачет мать. У Эдварда тоже на глазах слезы.

В 19:58 моего отца объявляют мертвым.

– Эдвард, Кара, – говорит Трина, – вам пора попрощаться.

Поскольку изъятие органов для донорства должно происходить сразу же, медлить нельзя. Но с другой стороны, наше прощание длится уже много дней. Происходящее сейчас – всего лишь формальность.

Я подхожу к отцу и касаюсь его щеки. Она еще теплая, покрытая золотистой щетиной. Я кладу руку ему на сердце, просто для верности.

Хорошо, что его увозят в операционную для донорства, потому что я не уверена, что смогла бы уйти от него. Я бы осталась в палате навсегда и просто сидела бы рядом с его телом. Потому что стоит сказать медсестре, что да, его можно забирать, и у тебя больше никогда не будет возможности снова побыть с ним. Делить с ним одно пространство. Смотреть на его лицо, не вызывая его из памяти.

Джо выводит мать в коридор, и вскоре мы с братом остаемся вдвоем, глядя на пустое место, где раньше стояла кровать отца. Визуальное напоминание о том, чего мы лишились.

Первым любимым человеком, который оставил меня, был Эдвард, и я не знала, сможет ли наша семья восстановить равновесие. Ведь до его ухода мы были маленьким крепким журнальным столиком, уверенно стоящим на четырех ножках. Я боялась, что теперь будет постоянный перекос, мы станем шаткими. Но однажды я присмотрелась повнимательнее и поняла, что мы просто превратились в табуретку.

– Эдвард, – говорю я, – пошли домой.

Волки в Редмонде выли тридцать дней подряд. Их слышали даже в Лаконии и Линкольне. От их воя плакали спящие в кроватках младенцы, женщины вспоминали о школьных возлюбленных, а взрослым мужчинам снились кошмары. Ходили слухи, что от волчьего воя лопались уличные фонари, а асфальт покрывался трещинами. В нашем доме, всего в пяти милях от вольеров, вой звучал похоронным реквиемом, от которого волоски на шее вставали дыбом. И вот однажды вой внезапно прекратился. Люди перестали ожидать его, когда луна достигала высшей точки своего небесного пути. Они больше не подпевали себе под нос, стоя на светофорах.

Все произошло точно так, как говорил отец: волки поняли, что хватит искать утраченное и пора думать о том, что ждет впереди.

Люк

Волки не знают горя. У природы есть прекрасный способ заставить кого угодно посмотреть правде в глаза. Конечно, можно сидеть и рыдать, но, скорее всего, вы станете чьей-то добычей, потому что, погрузившись в горе, потеряете бдительность.

Я видел, как волки переступают через умирающего на охоте члена стаи и продолжают путь, не оглядываясь. Я слышал, как четыре-пять дней они воют, призывая пропавшего собрата в надежде на его возвращение. Смерть – всего лишь одно из череды событий. Она случается, и вы двигаетесь дальше.

Если погибает альфа, вместе с ним исчезают накопленные знания. Если волк из стаи или призванный одиночка не займут его место, всего за несколько дней порядок в стае может рухнуть. Тогда воцаряется анархия. Семья распадется, погибнет или умрет с голоду.

Выживаемость после тяжелой раны зависит в основном от ценности для стаи. Если спасение и выздоровление потребуют слишком много времени и сил, волк сам примет решение отказаться от помощи и уйти. Смерть не всегда становится личным выбором. Все сводится к тому, что нужно семье.

Вот почему волки проживают каждый день так, словно завтра может уже не наступить.