Как-то сидели за чаем, и речь натолкнулась, не помню по какому поводу, на «создания» Кандинского.

Александр Николаевич сказал:

— Если отвлечься от «темы», — он улыбнулся, — откинуть все эти биологические ужасы, кишки, глисты, инфузории в разрезах и в целом виде и посмотреть только на «ходы колористической мысли», — то они жалки, примитивны и беспомощны! Соцветия, как в слюнявеньких леденцах на базаре: красненькие, желтенькие, зелененькие — и все!

Я всегда был чуток к цвету. Цвет на меня с детства производил какое-то колдующее впечатление, но фраза о ходах колористической мысли, о цветовой «интриге» открыла для меня новые миры! До этих высот самому было не дойти… Я потом везде у великих колористов искал эти ходы, эти интриги.

И прежде всего эти замечательные ходы, остроумные и тонкие, были у самого Александра Николаевича в его театральных костюмах к «Петрушке», «Соловью», «Жизели» — всего не перечислишь… Цвет он чувствовал изощренно и умел ощущениям своим сразу же подыскать словесный эквивалент — русским словом он владел виртуозно, как Тургенев, как Герцен.

Как-то, посмотрев на натюрморт Бориса Попова, он сказал:

«Мне нравится такая кисленькая гамма».

Как это образно! И сразу чувствуешь: действительно — не кислая, а «кисленькая» гамма! Барбарис!

Если вас захватывали очерки Бенуа о живописи, то в обычном разговоре, надо прибавить, улыбки, шутки Бенуа заколдовывали. Ему абсолютно отдавался во власть.

Александр Николаевич никогда не преподавал, да и не мечтал об этом виде деятельности. Однако это не мешало ему подталкивать молодых художников в ту сторону, которую он считал верной. Делал это он посредством замечаний по поводу работ, поощрительных высказываний — все эти словечки, шуточки, меткие прогнозы, угадывания стиля дарования и были «школой» Бенуа. Никто не платил Александру Бенуа за «педагогическую деятельность», за право учиться у него. Он сидел за чайным столом и — мыслил вслух, а кто имел уши, тот слышал. В этом смысле его учениками были и Лансере, и Серебрякова, и Добужинский, и Верейский, и «аз недостойный». Многое черпали мы у него.

Но единственным, в сущности, прямым его учеником был Борис Попов.

Ранняя осень. Солнце освещает улицу Глинки. Окна открыты, в вазах астры лиловые, белые и розовые. Из окон дома Бенуа доносятся звуки рояля. Я зашел не на чай, а по какому-то делу. Александр Николаевич был не один, он познакомил меня со своим гостем: Игорь Глебов. Имя это было мне знакомо, я всегда с интересом читал его музыкальные обозрения в «Аполлоне». Глебов играл какие-то изощренные и острые мелодии, оба они улыбались и как бы гутировали неожиданные ходы музыкальной мысли. Каждый мотив, каждый пассаж был блестящ, как бриллиантик, и сразу чувствовалось — драгоценность его неповторима! Что играл Глебов? Не помню, да и не знал тогда многого… Беллини, Николаи, Обер. Играл он, конечно, все наизусть. Александр Николаевич сиял. Он сам был музыкантом и хорошо импровизировал на рояле, очень любил «Щелкунчика» с его нарядно-изысканными и так хорошо «нарисованными» танцами: арабским, китайским. Эти танцы будто написаны специально для художников, так они пластичны и зрительны!

Вот любопытное письмо его дочери о музыке:

22 декабря 1961 года.

…Сейчас наступает рождество. Папочка придавал этому торжеству особую прелесть — так как он чудесно импровизировал на рояле, то праздник открывали под звуки «Гросфатера» из «Щелкунчика», которого папочка блестяще исполнял. Одновременно зажигались свечи на елке, и очарованная детвора после приятно томительного ожидания проникала под звуки марша в заколдованное царство игрушек и лакомств.

… Чуть не забыла Вам написать о музыкальном творчестве папы. Он был настоящим, природным, высокоодаренным музыкантом и просто гениально импровизировал на рояле целые большие поэмы и фантазии, великолепно справлялся с развитием основных тем, с темпами и тональностью. Его слушать — было одно удовольствие, и иногда мне лично случалось подолгу поддаваться очарованию папиной музыкальной выдумки. Чайковского он обожал. Не знаю, какой из симфоний он отдавал предпочтение — может быть, Пятой, может быть, Второй. Но Шестую симфонию он не мог слушать без внутреннего содрогания перед этим страшным и трагическим наступлением смерти, столь ярко в ней выраженной. И даже предпочитал ее не слушать.

Папины постановки «Щелкунчика» для миланского «Ла Скала» и — лондонского «Covent Garden» являются настоящими шедеврами — полным слиянием идеи композиторов с воплощением ее художником. Сейчас, когда приходится слышать «Щелкунчика» или «Спящую», то папа, как живой, встает перед глазами, полными слез. Иногда он сам изображал тот или иной персонаж из его любимых балетов, грациозно выделывая какие-то па, а то и прыжки. Несмотря на некоторую его тучность, он с необычайной легкостью и воздушностью танцевал, и вся его фигура выражала то действующее лицо, в которое он воплощался. Таков был папа, маг и волшебник.

Александр Николаевич не расставался с толстенькой записной книжкой, весьма замусоленной. Он носил ее в кармане пиджака, который она явственно оттягивала. Эта записная книжка оказывала ему немало услуг.

Вот где-то на одном из совещаний подходит к нему человек и говорит:

— Александр Николаевич, вы, вероятно, меня не помните, года два тому назад, в восемнадцатом году, я как представитель Петрозаводска участвовал с вами вместе на заседании…

Александр Николаевич органически был неспособен ответить так, как сейчас принято: «На заседании, вы говорите, — нет, не помню. На каком же это заседании? Их, знаете, сколько было… Хоть убей, не помню, когда я с вами встречался», — говорит современная персона, упорно рассматривая лицо товарища с периферии. Нет, Александр Николаевич никогда не позволил бы себе такое. Он с улыбкой говорил: