Позднее лето или ранняя осень 1921 года. Мстислав Валерианович в свободном сером костюме, в котором я привык его видеть. Он стоит на набережной и рисует корабль, землечерпалку или просто какую-то затонувшую баржу, понадобившуюся ему для его художественных замыслов. Около него, конечно, зеваки. Появившиеся в те годы зощенковские типы, выступавшие как наблюдатели, «бдители» и «умозаключители», досадно мешают работать. Какие-то любопытные бабенки подпрыгивают, подскакивают, чтобы заглянуть в рисунок. Раздаются глупые реплики.

Но Добужинский тверд и неколебим; не обращая ни на кого внимания, он ведет рисунок.

Когда мы рисуем с натуры, неизбежно это происходит на глазах у всех. Надо уметь поставить стену между собой и этими праздными наблюдателями, тут нужна тренировка. Как артист, выходя на сцену, должен чувствовать собравшуюся в зале публику, чтобы установить с нею некий контакт, так художник должен себя тренировать в обратном чувстве, чтобы в момент рисования оградить себя от всяких контактов, от всяких взаимодействий с непрошенными зрителями. Он должен уметь воздвигнуть между собой и ими каменную стену. Нет, не в том смысле, что надо прятаться в какие-то глухие углы, за стволы деревьев и т. п. — становись там, где изображаемый мотив яснее, эффектнее, не скрывайся, не прячься, но умей себя оградить внутренней психологической стеной.

Добужинский всегда рисовал на улице. Так на моих глазах был сделан альбом «Петербург в двадцать первом году». И я научился у него этому холодному равнодушию, которое потом всю жизнь помогало мне работать на натуре в самых шумных местах, в многолюдстве.

Позже мне приходилось видеть рисунки ленинградских художников с неверными пропорциями зданий, с неверными расстояниями Александровской колонны от арки Главного штаба, с гранитными парапетами высотой по грудь человеку. Это означает, что художники стеснялись стоять среди толпы, пользовались неточными набросками или фотографиями — и то и другое плохо. Традиция рисования города с натуры кончилась, иссякла. Стали рисовать, как полегче, — по памяти, по фотографиям. Стали не рисовать, а «изготовлять» рисунки для не очень тонкого зрителя, он простит неточность пропорций в городе Петра!

Как-то Мстислав Валерианович мне сказал:

— Всегда гуляйте один. Ходите чаще пешком. Когда я иду с женой или милыми мне людьми, я, в сущности, ничего не вижу. Только одиночество во время прогулки раскрывает вам и душу и глаза. Вы можете забрести в незнакомые места, остановиться, заглянуть в какой-то закоулок, во двор чужого дома, — и не давать в этом никому отчета, не извиняться ни перед кем. Тут-то все и увидишь!

Не правда ли, это кое-что объясняет в искусстве Добужинского. Так он увидел окно парикмахера с дурацкими манекенами во время зимней стужи.

И вот наступает день, когда М. В. Добужинский извещает меня, что он устроил для меня комнату в Доме искусств.

Причем я, теперь припоминаю это очень ясно, совсем не просил о ней…

Конец октября или самое начало ноября. Идет проливной холодный дождь. Он идет уже чуть ли не вторую неделю без перерыва, без передышки! Я с Разночинной, где жил у своего друга, художника Домрачева, на последнем трамвае в семь часов вечера доезжаю до Адмиралтейства — трамвай идет куда-то в сторону Конногвардейского бульвара. (По Невскому трамваи не ходят!)

Я тащу свой чемодан два квартала до Мойки. Этого совершенно достаточно, чтобы моя солдатская шинель впитала в себя воду до предела, до состояния губки, опущенной в воду!

Нахожу этот дом, до сего мне не известный, — Мойка, 59. Первая дверь от угла Невского. Поднимаюсь по крутой лестнице на самый верхний этаж и вступаю в темный коридор, где-то в середине освещенный одной лампочкой. Коридор идет какой-то загнутой колбасой или бумерангом.

Я разыскиваю коридорную… Иду за ней. Вот она, поступь судьбы, воплощенной в скучную широкую спину пожилой коридорной!

Она отперла будущую мою комнату. Комната низкая, с двумя квадратными окнами почти у самого пола. Это, очевидно, для «архитектурное™» фасада! Ритм, пропорции… а вы, временные обитатели двухсотлетнего дома, проживете и так… Пусть на уровне ваших глаз придется фрамуга! Эка важность! Этот дом создан для Столицы!

Через два окна без занавесок на меня смотрела черная бездна. Мокрая и бесконечная.

— Я вам сейчас протоплю своими, но потом вы сами позаботитесь о дровах.

Женщина стала топить круглую голландку в виде колонны, стоявшую в углу. Железная кровать с пружинным высоким матрасом, одна подушка и серое байковое одеяло. Потом она выдала мне дешевое бельецо — постельного белья у меня не было.

Я сидел на стуле под лампочкой. Печка разгоралась, потрескивала, и этот треск поленьев уже был — жизнь. Хорошая мизансцена для пьесы «Одиночество» или «Отчаяние». Обои в комнате были для меня самого ненавистного цвета! Охристо-коричневого! И я был «обречен», осужден жизнью на этот цвет, как на пытку. Купить другие обои было нельзя, и не было гуаши, чтобы на них нарисовать зеленые морды с красными языками. Вероятно, такие обои были в ресторации на Сенной, где Версилов описывал Подростку видения «Счастья человечества», померещившиеся ему на картине Клода Лоррена. Но могли быть такие же обои и в комнате на Петербургской стороне, где покончил самоубийством Свидригайлов.

Печка догорела. Дрова были самые подленькие, осиновые, и на дне печки осталась какая-то светящаяся труха. Печку женщина закрыла, пожелав мне хорошо устроиться. Было часов восемь или девять, не больше. Спать рано. Дождь, дождь и дождь.

Окна смотрят на Невский. Виден угол дома, который выходит к Мойке, он был занят когда-то кондитерской Вольфа. Сюда приезжал в последний раз на извозчике Пушкин, чтобы, захватив