Во время съемок «Золотой лихорадки» я женился во второй раз. От второго брака у меня остались два прекрасных сына, которых я очень люблю, и поэтому не буду вдаваться в прочие детали. Мы были женаты два года и старались создать хорошую семью, но все оказалось безнадежным и оставило только привкус горечи и печали.

Премьера «Золотой лихорадки» состоялась в Нью-Йорке, в кинотеатре «Стрэнд», и я был на этом показе. С самых первых моментов, когда я беспечно шел по краю обрыва, совершенно не замечая кравшегося за мной медведя, публика начала смеяться и аплодировать. Смех и аплодисменты не прекращались до конца фильма. Хайрэм Абрамс, менеджер по продажам в «Юнайтед Артистс», подошел ко мне после фильма и обнял: «Чарли, я уверен, мы заработаем не менее шести миллионов долларов!» Как оказалось, он был прав!

После премьеры у меня случился коллапс. Я был в своем номере в отеле «Ритц», когда вдруг понял, что задыхаюсь. В панике я набрал номер приятеля:

– Я умираю, – с трудом проговорил я, – вызови моего адвоката!

– Какого адвоката! Тебе доктор нужен! – встревоженно ответил тот.

– Нет, нет, адвоката, хочу составить завещание.

Мой испуганный и взволнованный приятель позвонил и доктору, и адвокату. Но последний оказался в Европе, поэтому приехал только врач. После тщательного обследования он не нашел ничего серьезного, сказав, что коллапс произошел на нервной почве.

– Это все нервы и жара, – заметил он. – Уезжайте из Нью-Йорка куда-нибудь на берег океана, рекомендую вам спокойствие и морской воздух.

В течение следующего получаса я был препровожден на Брайтон-Бич. По дороге я все время плакал без малейшей на то причины. Меня разместили в номере с окнами на океан, и я сидел перед окном, наслаждаясь порывами соленого морского ветра. Но вскоре вокруг отеля стала собираться толпа, раздались крики: «Привет, Чарли!», «Молодец, Чарли!». Я вынужден был отодвинуться от окна вглубь комнаты, чтобы меня не увидели.

Вдруг снаружи раздался дикий вой, похожий на завывание собаки. Оказывается, это тонул человек. Спасатели вытащили его из воды прямо под моим окном и оказали первую помощь, но было уже поздно. Не успела машина скорой помощи увезти его, как раздался еще один похожий вой. В общей сложности я стал свидетелем трех инцидентов. Двух тонущих удалось спасти. Я почувствовал себя еще хуже, чем раньше, и решил немедленно вернуться в Нью-Йорк. Двумя днями позже мне стало легче, и я вернулся в Калифорнию.

Я вернулся в Беверли-Хиллз, и вскоре один из знакомых пригласил меня к себе на встречу с Гертрудой Стайн[78]. Я приехал и увидел мисс Стайн, одетую в коричневое платье с кружевным воротником, которая сидела на стуле посередине гостиной. Руки она держала на коленях. Не знаю почему, но мне она напомнила мадам Рулен с одноименного портрета кисти Ван Гога, только вместо рыжих волос, уложенных на затылке, у Гертруды были короткие каштановые волосы.

Гости стояли вокруг, с почтением соблюдая дистанцию и формируя круг вокруг Гертруды. Одна из женщин что-то тихо сказала ей, а потом подошла ко мне: «Мисс Гертруда Стайн хотела бы с вами познакомиться». Я выступил вперед. В этот момент было трудно сказать что-либо, кроме приветственных слов, в гостиной появлялись новые люди, которые ждали своей очереди познакомиться с писательницей.

Во время завтрака хозяйка посадила нас вместе, и разговор перешел к теме искусства. Помню, я сказал, что из окна открывается чудесный вид. Это замечание не вызвало особого энтузиазма у Гертруды.

– Природа, – возразила она, – везде природа, имитация природы гораздо более интересна.

Она углубилась дальше, заметив, что искусственный мрамор выглядит красивее, чем натуральный, а закаты на картинах Тернера[79] более красивы, чем на самом деле. В этих суждениях не было никакой оригинальности, но я вежливо с ней согласился.

Затем она начала рассуждать о содержании и сценариях современных кинофильмов: «Они слишком сложны, запутанны и тривиальны». На экране ей хотелось бы увидеть меня, просто шагающего по улице, поворачивающего за один угол, потом еще за один, и еще… и так далее. Я хотел ответить, что эта идея звучит парафразом на ее мистическое «роза это роза это роза.», но что-то заставило меня промолчать.

Обед был подан за столом, покрытым прекрасной скатертью с бельгийскими кружевами, и многие гости высказывали комплименты хозяйке. Во время десерта кофе подавали в очень маленьких и легких чашечках, моя стояла слишком близко от локтя, и когда я неосторожно двинул рукой, чашка опрокинулась, и кофе оставил на скатерти большое пятно.

– Все в порядке, не волнуйтесь, на платье ничего не попало, – это было все, что она сказала.

Однажды к нам на студию приехал Джон Мейсфилд[80]. Это был высокий, приятного вида, спокойный мужчина, который произвел впечатление внимательного и отзывчивого человека. Не знаю почему, но я вдруг почувствовал сильное смущение при встрече с ним. Помогло мне то, что я совсем недавно прочитал его «Вдову на улице Прощай», и мне очень понравилась эта поэма. Иными словами, я не стоял перед ним, как немой, а даже процитировал особо запомнившиеся мне строки:

* * *

В один из дней, когда я работал над «Золотой лихорадкой», мне позвонила Элинор Глин[81]: «Мой дорогой Чарли, вы обязательно должны познакомиться с Марион Дэвис[82], она просто очаровательна и мечтает о знакомстве с вами. Не пообедаете ли вы с нами в отеле “Амбассадор”? А потом мы могли бы вместе отправиться в Пасадену и посмотреть ваш фильм "Праздный класс”».

Я не был знаком с Марион, но ее одиозная слава не прошла и мимо меня. О Марион писали во всех газетах и журнала Херста[83], и настолько назойливо, что от этого просто начинало мутить. Дело дошло до того, что имя Марион Дэвис стало предметом для множества шуток и язвительных замечаний. Как-то раз Беатрис Лилли[84], налюбовавшись ночными огнями Лос-Анджелеса, сказала: «Как красиво! Я думаю, что чуть позже все эти огни сойдутся в одну яркую линию и мы прочитаем: Марион Дэвис!» Ни одна газета, ни один журнал Херста не выходили без большой фотографии Марион на первой странице. К сожалению, вся эта шумиха отнюдь не прибавляла популярности Марион.