Пятиконечная звезда, отгоняющая злых духов.

Кёгокудо дал мне тогда точно такой же фонарь.

Храм был маленьким, так что в нем, должно быть, не было отдельной храмовой канцелярии, где мог бы находиться священник. Если так, то он был… в хайдэнэ[117] – в молельном зале.

Через отверстия в деревянной решетке створчатой храмовой двери струился оранжевый свет. Не снимая ботинок, я, перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по лестнице и оказался там, где категорически не мог бы оказаться в обычной ситуации: в пространстве между дверями храма и сайсэнбако – большим деревянным ящиком с прорезями для сбора пожертвований. Стоя в этом неположенном месте, я заглянул внутрь святилища.

На полу перед алтарем, освещенный мерцающим светом масляных ламп, лежал на боку настоятель храма, подперев голову рукой.

– Эй! Кёгокудо! Это я, Сэкигути! – крикнул я и дважды с силой ударил в дверь.

Кёгокудо обернулся с таким лицом, будто я отвлек его от важного дела, и, даже не вставая, произнес:

– Глупец. Тебе известно, сколько сейчас времени? И к тому же понимаешь ли ты, где находишься? Ты являешь в столь нелепый час в священный молельный зал синтоистского храма, окруженного священным лесом, населенным охраняющими божествами, где следует соблюдать тишину, и вдобавок ко всему ты, даже не сняв грязной обуви, орешь во всю мочь своих легких и колотишь кулаками в храмовые двери… Я не могу удержаться от мысли, что подобное может вытворять только сумасшедший.

– Что ты… да разве ты сам не ведешь себя непочтительно и нескромно? Разве то, чем ты занимаешься, – не богохульство? В каком это мире принято, чтобы настоятель храма лежал развалясь на полу перед алтарем? Если кого и постигнет кара высших сил, то это тебя самого!

– Глупости. Вера заключается не в стиле. Для меня подобная поза более чем убедительно выражает мою набожность и благочестие. Можно медитировать, сидя со скрещенными ногами в позе сэйдза[118], имея в глубине души непочтительные мысли, – это будет кощунством и богохульством; и, напротив, можно стоять вверх ногами в одной только набедренной повязке фундоси – если при этом в сердце есть вера, то это и будет самым правильным способом служения. Прежде всего формальности и стиль имеют значение лишь в тех случаях, когда они являются строго оговоренными и общепринятыми. Взять хотя бы практику касивадэ – синтоистских ритуальных хлопков в ладоши, которые совершаются для того, чтобы привлечь внимание ками-сама. В обычном храме принято хлопать в ладоши один или два раза, и если ты хлопнешь в ладоши четырежды, то тебя сочтут дураком. Однако в храме Идзумо-тайся, который называют «Великой святыней Идзумо», где почитают изначального божественного правителя Японии – Окунинуси, а также в святилище Уса-дзингу, посвященном богу войны Хатиману, хлопать в ладоши четыре раза не только позволено, но и является само собой разумеющимся[119]. Но при том, что касивадэ, без сомнения, является выражением почтения, – если хлопнуть в ладоши перед буддийским алтарем, то, пожалуй, заслужишь этим неодобрительные взгляды. Так что мое поведение здесь совершенно прилично.

– К сожалению, у меня нет свободного времени, чтобы выслушивать твои софизмы, – угрожающе прошипел я. Ящик для сбора пожертвований упирался мне в спину; со стороны, должно быть, выглядело так, будто я разговариваю непосредственно с самим храмом. – У меня к тебе просьба. Впусти меня.

– Дурак. Ты хочешь, чтобы я впустил в молельный зал человека, который не принадлежит к местной родовой общине и не является ни прихожанином этого святилища, ни синтоистским жрецом? – ответил мне храм.

Я как будто слушал прорицания от самих божеств.

– Тогда выйди ты.

– Отказываюсь.

В сравнении с моим слабым, срывающимся голосом с выговором слегка в нос уверенный голос Кёгокудо, напротив, отдавался в стенах молельного зала гулким эхом.

– Если ты пришел по поводу дела Куондзи, то с ним кончено. Я больше не хочу иметь к нему отношения, уволь, – ворчливым тоном сообщил мне угрюмый прорицатель.

– Кончено? Кёгокудо… ты… выяснил истину?

– Истину? Что ж, здесь нет ничего сложного. Я просто заметил, что это дело подобно древнеиндийской притче, в которой несколько слепцов ощупывали слона, притом каждый из них трогал разные части его тела, и один говорил, что слон похож на веер, ощупав ухо, а другой, ощупывавший ногу, – что слон похож на дерево; третий же, которому достался хвост, утверждал, что слон похож на веревку. Чтобы сложить из этого картину того, как выглядит целый слон, нужно расспросить каждого, кто трогал слона, а на это требуется время. Но если заметить, что это слон, и сказать: «А-а, это слон!» – то на этом дело будет завершено. А ты, Сэкигути, ты действительно смотришь прямо на слона, но у тебя нет свободного времени на то, чтобы это заметить. Я хочу, чтобы ты уже наконец прекратил этот фарс.

– На что я смотрю?! Ты что, теперь тоже пытаешься сделать из меня дурака, как это делал Энокидзу? Я ничего не вижу. Или я просто сошел с ума, или…

– Пора тебе уже открыть глаза!

В какой-то момент Кёгокудо поднялся и подошел прямо вплотную к двери. Не ожидавший услышать его голос так близко, я попятился.

– В зависимости от того, как на это смотреть, ты, возможно, действительно сошел с ума.

– Да. Я – сумасшедший. Если ты и Энокидзу – разумные и здравомыслящие люди, то я – конченый безумец! Хорошо, пусть так. Но если ты – каннуси, синтоистский священник, то разве не можешь выслушать рассказ заблудшей души?

– Синтоистский жрец – это не католический патер.

– Какая разница!

Затем, не задавая больше вопросов, я начал говорить. Я рассказал ему про Гоити Харасаву, Токидзо Саваду и его жену Томико, про то, что вспомнила Цунэко Умэмото, про намерения Кибы и про то, что поведала мне Рёко о семье Куондзи…

Было совершенно непонятно, слушает ли меня мой друг, стоявший по ту сторону дверей. Когда я закончил говорить, на меня опустилась тишина столь абсолютная, что я почувствовал себя так, будто остался единственным человеком во всем мире. Это была зловещая тишина, словно в сгустившейся вокруг темноте притаилось нечто, готовое в любой момент подкрасться сзади и схватить меня за шею.