Люцифер встретил приветливым ржанием и, покуда Алёшка седлал его, привычно озоровал — норовил то прижать боком к стене стойла, то куснуть, то махнуть хвостом по лицу, но Алёшка его каверз не замечал. Руки привычно расправляли складки вальтрапа, поправляли ремни, затягивали подпругу, а мысли в голове метались, точно заполошные куры.

В воротах конюшни он внезапно наткнулся на Василия Чулкова, мимолётно удивился, откуда тот взялся, но спрашивать ничего не стал, лишь поздоровался.

Однако Чулков сам бросился навстречу:

— Лексей Григорич, поговорить бы… Сдаётся мне, знаю я, кто на тебя лиходеев навёл…

— Не теперь, Василь Иваныч. Спешу очень. — Алёшка досадливо поморщился и, обойдя его, повёл коня наружу.

— Случилось чего? — Василий посерьёзнел.

— Случилось. Елизавета Петровна в беду попала. Прости, Василь Иваныч, некогда мне…

Он потянулся к стремени, но Василий перехватил руку.

— Сказывай, что с ней! — приказал он жёстко.

Алёшка препираться не стал — время дорого — и коротко поведал о своей беседе с Анной.

— Ехать мне надо, — закончил он и нетерпеливо дёрнул плечами.

— Погоди, Лексей. Полчаса ничего не решат, задержись немного.

— Зачем? — Алёшка переступил с ноги на ногу, точно Люцифер, рвущийся в галоп.

— Подумать надобно… Коня менять ты не собираешься?

— Казённой бумаги у меня нет, а без неё разве хорошую лошадь дадут? Может статься, и вовсе ждать часами придётся.

— Тогда возьми ещё одного. На первого сам сядешь, на второго поклажу, а как тот, что под седлом устанет, поменяешь их местами. Быстрее выйдет.

Алёшка с сомнением взглянул на Люцифера.

— Прокормлю ли? Кто знает, как там в дороге с фуражом будет…

— Журавля возьми, он самый небалованный. И ест мало. Деньги есть?

— Есть немного.

— Погодь. Снаряжай Журавлика, а я тебе сейчас ещё чуть принесу.

Привязав Люцифера к коновязи, Алёшка вернулся в конюшню, взнуздал Журавля, серого мерина-бахмата[152], славившегося выносливостью и покладистым нравом, приладил ему поверх седла перемётную суму и вывел во двор. Прибежал Василий, сунул кошель с монетами, рукавицы, волчий малахай, а в седельную торбу два пистоля, кожаную пороховницу и мешочек с пулями.

— С Богом, Лексей Григорич. — Чулков перекрестил сперва его, а затем себя. — Если они лошадей не меняют, может, и нагонишь. Коней береги: упадут — тогда уж точно не настичь будет…

Алёшка привязал Журавля за повод к седлу и вскочил на Люцифера.

-------------------

[152] Бахмат — малорослая крепкая, выносливая лошадь, на каких ездили кочевники.

* * *

Он ехал всю ночь и лишь после рассвета, когда выбрался на окраину села Кубенского, решил остановиться на отдых. Кони спотыкались, за прошедшие часы Алёшка трижды менял их местами и всякий раз с благодарностью вспоминал Василия. Неказистый на вид, невысокий бахмат Журавлик, лохматый, как дворовый пёс, оказался выносливее Люцифера, бежал и бежал мерной рысью, легко выбирая в темноте дорогу, а будучи привязанным к седлу, ровно шёл рядом, не отставая и не опережая. В начале пути Люцифер недовольно косился на собрата, храпел и зажимал уши, но вскоре усталость взяла верх, и к концу перехода он уже не обращал на Журавля никакого внимания.

Поначалу Алёшка не решался привязывать Люцифера, опасаясь, как бы нравный жеребец не выдернул из-под него седло, и держал во время движения за повод. Но к утру, когда от усталости перестали слушаться руки и ремень то и дело норовил выпасть из занемевших пальцев, Алёшка решился привязать Люцифера по-казачьи — к хвосту ехавшего впереди Журавлика. Тот не то совсем изнемог, не то просто был философом по натуре, но подобному надругательству не возмутился, а лишь взглянул на седока укоризненно.

— Терпи, — посочувствовал ему Алёшка. — Мне тоже несладко.

Небо было ясное, почти полная луна давала возможность не сбиться с пути и не переломать ноги. Последнее в потёмках было бы запросто, поскольку снег хоть и присыпал взрытую копытами замёрзшую осеннюю грязь, но плотной укатанной подушки, по которой хорошо бежится коню и легко едется саням, пока не получилось.

К утру все трое вымотались до предела, кони едва тащились, то и дело переходя с рыси на шаг, а Алёшке казалось, что он, как заколдованная дева из сказки, постепенно превращается в дерево — ноги и спину уже почти не чувствовал.

Он торкнулся в крайнюю избу и был пущен на постой. Мужик-хозяин оказался зажиточным, и Алёшка смог купить у него не только сена, но и полпуда овса для коней. Едва держась на ногах, он почистил обоих, Люцифера, как более нежного и привычного к теплу, завёл в хлев, где обреталась собственная скотина хозяина — корова, пара коз и пузатая коротконогая лошадёнка, Журавлика привязал на дворе. И заснул прямо в хлеву на охапке с сеном.

Проснулся после обеда. Тело ломило и страшно было даже подумать, чтобы сесть в седло. Кряхтя и потирая спину, Алёшка напоил коней, быстро съел Фросины пироги и отправился дальше.

Он старался гнать лошадей так быстро, как только было возможно, менял их, чередовал аллюры, стиснув зубы, терпел боль во всём теле и ужасно боялся, что не догонит, разминётся, собьётся с пути или что Анна обманула его и Елизавета и её спутники едут другой дорогой. В первые двое суток он одолел больше ста вёрст, но вскоре потерял счёт и времени, и расстоянию — словно дорожные вехи, мелькали вдоль обочин крошечные деревеньки и сёла побольше: Ельня, Царёво Займище, Вязьма, Дорогобуж. На восьмые сутки проехал Смоленск.

Алёшка нервничал всё сильнее. Граница приближалась, но сколько он ни расспрашивал на постоялых дворах и ямских подворьях, беглецов никто не видал. Теперь он двигался только днём, боясь разминуться с ними в темноте. Дорога казалась настолько нескончаемой и однообразной, что раз ему даже подумалось, что так, должно быть, выглядит ад — бесконечная серо-белая равнина, холод, пустота в голове и тупая, изматывающая боль во всём теле.

Лошади похудели и уже не смотрелись сытыми и лоснящимися, какими были в Москве, и каждый раз, вставая на отдых, он с душевным трепетом осматривал копыта и холки, боясь обнаружить потёртости, порезы или трещины. Сам, надо думать, он выглядел не лучше. А беглецов по-прежнему не было и следа.

Наконец, на девятый день утром, когда Алёшка уже близок был к отчаянию, он увидел вдали тёмное пятно, которое вскоре приняло вид крытого возка, запряжённого парой гнедых лошадей, а приблизившись, узнал давешнего кучера, чернявого с по-разбойничьи недобрым взглядом.

* * *

До сих пор Елизавета искренне полагала, что любит путешествовать. Правда, так далеко ей ездить ещё не