доводилось — самым продолжительным вояжем в её жизни была поездка в Москву на коронацию юного Петра. В памяти осталось весёлое приключение — царский поезд из множества карет, частые остановки, пиры и даже фейерверки. И наскоро построенные путевые дворцы, где располагались на ночлег. Там было не слишком уютно и красиво, но чисто и просторно. Её окружала толпа камеристок и фрейлин, готовых броситься исполнять любой каприз, достаточно было лишь озвучить пожелание.

Нынче всё оказалось по-другому… Елизавета осталась наедине с двумя малознакомыми мужчинами, и любые сложности, даже самого деликатного свойства, ей приходилось решать самой. Особенно мучило отсутствие в пути латрины[153], и Елизавета старалась пить и есть как можно меньше, особенно учитывая, что от грубой крестьянской пищи желудок то и дело заявлял протест.

Следующими по степени неудобства были ночлеги. Понимая, что искать её станут в первую очередь на постоялых дворах, на ночь останавливались в крестьянских избах. Там неизменно царили духота, теснота и грязь, часто отвратительно воняло, но, главное — по стенам и земляному полу сновали тучи насекомых. И Елизавета, панически боявшаяся тараканов, по ночам не смыкала глаз: стоило чуть задремать, как начинало казаться, что по лицу или по шее ползёт мерзкая шестиногая тварь, и она с криком просыпалась.

После третьей бессонной ночи навалилось тупое оцепенение. Глаза закрывались, и она то и дело проваливалась в неспокойную неглубокую дрёму, полную тревожных сновидений. То ей чудилось, что бродит по кладбищу среди могил и не может выбраться, а небо стремительно темнеет и наступает вечер, то виделась охота — она одна среди лесной чащи, а её собственные борзые вдруг оказываются волками. Но чаще прочего снилось, что бежит по лугу, а впереди, удаляясь, идёт её Алёша. Она мчится изо всех сил, так что сердце норовит выпрыгнуть из груди, но отчего-то никак не может его нагнать, а он не замечает её и уходит. Елизавета пытается крикнуть, но нет голоса, лишь рот разевается в беззвучном вопле, и постепенно Алёшина фигура становится всё дальше и тает в мрачных сумерках.

Каждый раз, очнувшись, она долго приходила в себя и чуть не до слёз радовалась, что увиденное всего лишь сон.

А дорога всё тянулась и тянулась — мелькали за окном пригорки, озябшие речки, чуть тронутые льдом, и голые рощи. Проносились деревни. Первые несколько дней Антуан Лебрё делил с ней экипаж и пытался развлекать разговором. Елизавета временами ловила на себе его взгляд — очень странный: одновременно пылкий и виноватый.

Она чувствовала, что нравится Лебрё. Интерес со стороны кавалеров не был для неё внове, но отчего-то горячность француза не льстила, а вызывала беспокойство. И когда на пятые сутки он, извинившись, пересел на козлы к кучеру, Елизавета испытала невольное облегчение.

Неожиданно пришло осознание, что по сути она находится в полной власти этих незнакомых людей, и пожелай они причинить ей зло, никто не придёт на помощь.

Пытаясь унять страх, грозивший вырасти до размеров паники, она принялась думать об Алёше, но, странное дело, радостное ожидание встречи истаяло без следа, не было чувства, что скоро они увидятся и навсегда соединятся, а образ его казался далёким и зыбким, как отражение в окутанном туманом озере — даже черты лица растворялись в этой пасмурной дымке. Зато в мысленной памяти то и дело возникал другой образ, которому делать там было совершенно нечего — он лишь поднимал со дна души стыд и чувство вины. И ещё странное ощущение потери чего-то очень важного.

На десятый день рано утром, когда отъезжали из Горок, Лебрё сказал, усаживая её в возок:

— Я надеюсь, это наша последняя остановка в России, Ваше Высочество, и сегодняшнюю ночь мы проведём уже на постоялом дворе в Дубровне. Конечно, там тоже не слишком удобно, но всё же лучше, чем в этих ужасных избах.

— А Алёша… Алексей Яковлевич должен ждать нас там?

— Нет, Ваше Высочество, Алексей Яковлевич едет из Ревеля через Вильну, мы встретимся с ним только в Варшаве.

Елизавета кивнула и, ёжась от холода, забралась внутрь возка. Сегодня она сильно мёрзла, не то похолодало, не то пробирала нервическая дрожь. Попробовала молиться, но сосредоточиться не получалось. Внезапно накатил страх — а что, если на заставе её найдут? Если вдруг таможенный чиновник или солдаты решат как следует покопаться в сундуке, они быстро поймут, что изнутри он гораздо меньше, чем снаружи, осмотрят внимательно, заметят отверстия в днище, выбьют потайную стенку и обнаружат её.

Стараясь отвлечься, Елизавета принялась глядеть в окно. Сегодня ехали не слишком быстро — по плану на пограничную заставу они должны были прибыть уже в сумерках, как раз для того, чтобы проверяющие не заметили странной конструкции одного из сундуков. Спрятать её в тайник предполагалось вёрст за десять, не доезжая границы.

Мелькавшие вдоль проезжего тракта ели и мерное покачивание возка — кажется, снега за Смоленском выпало больше, и дорога была ровнее — укачали, и Елизавета заклевала носом. Знакомый сон на сей раз был необычайно ярким: солнечный зелёный луг, она, задыхаясь, бежит вслед за уходящим Алёшей, всё так же не может догнать и пытается позвать его. Отчего-то на этот раз немота, сковавшая губы, отпустила, и он, услышав крик, обернулся. Заметил её, бросился навстречу… Но, пробежав с десяток шагов, вдруг провалился в трясину — весёлая зелёная лужайка вдоль дороги оказалась болотом. Она кричала, рыдала, звала на помощь, но сделать ничего не могла — он погружался всё глубже и, наконец, над поверхностью осталась одна лишь голова.

— Прощай, Лиза, — проговорила голова, перед тем как окончательно скрыться в трясине. — Забудь меня и будь счастлива!

Она проснулась в слезах и не сразу поняла, где находится — увиденное было настолько реалистичным, что несколько минут не желало отпускать её. Но, даже поняв, что это сон, она не испытала привычного облегчения, а зарыдала ещё горше, сумбурно шепча молитвы и вздрагивая всем телом.

Должно быть, во сне она кричала, потому что очень скоро возок остановился и внутрь заглянул встревоженный Лебрё.

— Ваше Высочество? Что стряслось? Почему вы плачете?

Елизавета судорожно вздохнула, утирая слёзы.

— Я… я задремала, и мне привиделся кошмар. Могу я выйти, немного подышать воздухом?

— Конечно, Ваше Высочество.

Он распахнул дверцу, подал ей руку, и Елизавета выбралась наружу. Небо было хмурым, набрякшим снеговыми тучами, голый лес тянулся вдоль дороги, кое-где разбавленный небольшими купами елей. Отчего-то их тёмная зелень не оживляла унылый зимний пейзаж, а делала его ещё более мрачным.

Лошади вздёргивали головы, позвякивая упряжью, от морд шёл пар,