в какую-нибудь полынью? Жаль, не удалось миновать границу. А ведь какая была задумка изумительная! И всё сорвалось из-за того, что кто-то из Елизаветиных людей распустил язык…

Зато снег очень кстати. Те, кто их ждёт, спишут отсутствие на задержку в пути из-за метели.

Матеуш зевнул и закрыл, наконец, глаза.

* * *

— А чего это у него на голове? Шапка такая?

— Нет, это куафюра из фальшивых волос — перук называется.

— А зачем ему фальшивые волосы? Нешто своих нет?

— У них, немцев, этак заведено. Без перука этого в люди выйти зазорно, всё одно, что в исподнем.

— Ишь ты! А личико какое гладкое, румяное, ровно у девки. И борода не растёт… Верно, молоденький совсем.

— У них с бородами даже холопы не ходят, все голобрылые. А ещё оне помадами лица мажут, чтобы борода вовсе не росла.

Елизавета не спеша хлебала гороховую похлёбку, заедая ломтём ещё теплого серого хлеба и прислушивалась к шёпоту, доносившемуся из дальнего угла. Там из-за занавески её рассматривали две пары любопытных глаз — судя по голосам, то были девицы лет по пятнадцать.

— Да разве ж можно мужчине без бороды-то? Вот нехристи! — продолжила одна, вдоволь налюбовавшись на Елизавету.

— У них, сказывают, даже попы без бород…

— Тьфу! Срамно! На бабу похож!

— И вовсе не на бабу! На херувима. Щёчки, ровно яблочки… И глаза лазоревые, будто васильки…

— А ну кыш! Охальницы! Неча пялится на басурмана окаянного. Оне Господа не почитают, постов не держат, а вы зенки повылупили! — В горницу с пирогом на блюде вошла худая, жилистая женщина, смуглая и чернявая. Должно быть, попадья, мать любопытных девиц. — Вот батюшке доложу, мигом дура́ки[155] отведаете!

И девчонок словно ветром сдуло. Елизавета усмехнулась. Слушать было забавно, но хорошо, что убежали — в её положении лучше всё же не привлекать к себе столь истового внимания. Кормили с почётом, можно сказать, по-царски — она в одиночестве восседала за столом, а хозяйка и две девочки лет по девять-десять подавали и уносили блюда — похоже, у отца Афанасия были одни дочки.

Впрочем, Елизавета знала: дело вовсе не в почёте — хозяева просто считали зазорным для себя садиться за стол с «немцем», который не молится перед едой. Накормить и обогреть путника, хоть бы и иноверца — это дело Божье, Господом заповеданное, а делить трапезу можно только со своими.

Но Елизавете так было даже проще — молитву перед ужином она про себя, разумеется, прочитала, а вот перекреститься удалось не сразу — лишь когда любопытные девицы покинули свой наблюдательный пункт.

Только как следует наевшись, она поняла, насколько голодной, оказывается, была в последнее время. Чувство сытости ударило в голову не хуже вина, и тут же заклонило в сон. На ночь её устроили в маленькой комнатке, где, судя по всему, жили дочери попа, и Елизавета вновь порадовалась своему мужскому обличью — всю каморку предоставили в полное её распоряжение. И она в первый раз с начала пути смогла, наконец, снять с себя опостылевшую одежду, оставшись в исподнем и рубахе.

Кроватей в горенке не было, девочки спали на стоявших вдоль стен сундуках, но и сундук с набитым сеном тюфяком, подушкой и стёганым одеялом показался ей царским ложем. И единственное, что ещё отделяло Елизавету от ощущения полного счастья, — невозможность попариться в бане, смыть с себя многодневную грязь. Заснула она, едва коснувшись головой подушки.

Разбудил странный звук — будто кто-то скрёбся поблизости, и в первый миг она задохнулась от ужаса: крысы! Сев на своём сундуке, Елизавета завертела головой, стараясь понять, откуда доносится шум, и, повернувшись в сторону окна, увидела меж неплотно задёрнутых занавесей шевельнувшуюся тень — с той стороны кто-то был.

Осторожно, на цыпочках, она приблизилась к оконцу и выдохнула с облегчением — под ним стоял Розум и мерно скрёб по стеклу пальцем. Провозившись пару минут с непослушной щеколдой, Елизавета открыла окно и вся облилась холодным потом, когда оно пронзительно скрипнуло в ночной тишине.

— Поговорить бы, В-ваше В-высочество! — тихо пробормотал Розум. На голове и плечах его лежали пушистые сугробы, и даже в темноте видно было, как сильно он замёрз. — Уф-ф… Д-думал, не добужусь…

— Залезть сможешь? — Елизавета отступила.

Он кивнул и, подтянувшись на руках, перевалился через подоконник и оказался у её ног. Только тут Елизавета сообразила, что стоит перед ним в мужских исподних портах и нательной рубашке, и, метнувшись к своему ложу, быстро закуталась в одеяло. Однако Розум притворился, что не заметил её неподобающего вида.

— Не надобно вам в Париж этот ехать, — проговорил он, опустив глаза. — Нет там Алексей Яковлевича. И не будет.

— Как? — Елизавета опустилась на свой сундук — ноги подкосились.

— Его из Ревеля в дальний гарнизон перевели, под караул, — нехотя продолжил казак.

— Что с ним? Куда его отправили?! Отвечай! — Она закричала, забыв об осторожности, но горло перехватил спазм, и вместо крика из уст исторглось едва слышное сипение. Елизавету трясло.

— Не знаю, Ваше Высочество. — Розум глянул виновато.

Чувствуя, как накатывает неконтролируемая паника, Елизавета заставила себя сделать несколько глубоких вдохов и выдохов, так что закружилась голова и потемнело в глазах, зато истерика отступила, и она заговорила спокойнее:

— Откуда ты вообще знаешь, что случилось? Кто тебе сказал?

— Человек, который донёс на вас Ушакову.

— Кто это?

Розум посмотрел умоляюще.

— Ваше Высочество, это долгий разговор, я потом вам всё расскажу. Не теперь. Сейчас решить надобно, что дальше делать.

Но Елизавета всё не могла поверить в случившееся.

— Почему ты сразу не сказал, что Алёша не смог уехать? Зачем мы придумывали, как перебраться через границу, если мне туда не надо?

Он вздохнул и нахмурил угольные брови.

— Я не знаю, чего хотят эти люди, а только они не те, кем желают казаться. Тот, что молодой, не француз вовсе, он поляк. Я слышал, как он по-польски ругался. Человек может изъясняться на чужом наречии, песни петь, вирши слагать, но ругается всяк по-своему… Им зачем-то надо увезти вас в Париж. И ежели б я сразу сказал то, что сейчас говорю, они бы вас не отпустили, их двое, а я один. Я когда рассказывал, что вас на заставе ждут, кучер меня на мушке держал, прямо в живот из пистоля целил. Не сладил бы я с ними. И тогда вас защитить вовсе некому стало бы. А тут граница в двух шагах — они вас в свой сундук засунут и как горлицу в клетке увезут, никто и не увидит. А Алексей Яковлевич, может, и