от неприятностей, стал нести какую-то ахинею, попытался её рассмешить и даже пригласил к себе домой, где они проговорили почти весь оставшийся день. И к концу этого дня Стёпка вдруг поймал себя на мысли, что перестал её жалеть, спотыкаться взглядом о веснушки, которые раньше, по его убеждению, её сильно портили, и посмотрел на неё совсем другими глазами.

Оказалось, что красота может быть и такой. Не броской и яркой, почти совершенной и правильной, как у Эммы или Светланы, а тихой, хрупкой, не видной с первого взгляда. Он с удивлением обнаружил, что любуется и её веснушками, и скачущими по плечам кудряшками. В этой неправильной красоте было своё особенное очарование, и Стёпке вдруг захотелось, чтобы эта удивительная девушка, которую он раньше считал дурнушкой и даже жалел, стала его.

Поначалу всё шло хорошо. Ника сразу открылась ему, не кокетничала, как многие красивые девушки, не играла с ним в глупые игры и не скрывала, что он ей нравился. Их роман развивался очень стремительно, она просто взяла и вошла в его жизнь, в его душу, заняла там почти всё. Заполнила целиком. И очень скоро Стёпка забыл, как он жил, когда в его жизни не было этой смешной девочки — её звонкого смеха, похожего на рассыпающуюся трель колокольчиков, её серых глаз, спокойных, как гладь океана, когда на него падают лучи солнца, отражаясь в волнах миллиардами искорок.

А потом вдруг всё изменилось…

Стёпка повалился на кровать, даже не сняв ботинок, не заботясь о том, что помнёт брюки и рубашку. Где-то на периферии сознания мелькнула мысль, что отцу такое бы точно не понравилось, но мысль эта мелькнула и пропала, потому что в голове была только Ника и сегодняшний бестолковый день. Он закрыл глаза и попытался вытолкнуть эти воспоминания из себя, но они, покружившись, снова возвращались, заставляя его раз за разом переживать каждую минуту, каждую секунду, и он опять оказывался там — в залитой солнцем гостиной Савельевых. Рядом с ней и одновременно так далеко от неё.

Сначала он убеждал её отдать найденный дневник Ледовского его отцу, уцепившись за эту идею, как за спасительный якорь. Так бывает — мир вокруг тебя рушится, а ты загадываешь какую-нибудь ерунду, буквально первое, что приходит в голову, и связываешь с этой ерундой и жизнь, и смерть, и любовь, которая словно в насмешку складывается как карточный домик, а ты всё повторяешь: вот если это сбудется, то, что я загадал, то тогда… то непременно…

Стёпка загадал дневник.

— Ник, я всё-таки не понимаю, почему ты не хочешь, чтобы мы показали этот дневник моему отцу. Мы же сразу хотели это сделать, — бубнил он, злясь на самого себя за свою неумную настойчивость.

А она, кажется, совсем не слушала. Стояла к нему спиной, чертя пальцем на оконном стекле непонятные фигуры. И чем больше он говорил, тем быстрее скользил по стеклу её палец, выписывая на нём круги и зигзаги.

Где и когда они свернули не туда?

Ведь всё же было хорошо, очень хорошо. Они много смеялись, целовались, и… не только целовались. А потом…

Потом погиб её отец. И Ника сразу же замкнулась, стала чужой. Стёпка её понимал — конечно, такое горе, она переживает, и ей не до него. Надо просто подождать, быть терпеливым, внимательным. Она отойдёт, оттает, время, оно лечит. И Стёпка был терпеливым и внимательным, старался всегда находиться рядом, как мог пытался отвлечь её от мрачных мыслей, разъедающих её изнутри, как чёрная ржа. И, может быть, ему бы это в конце концов удалось. Если бы не Шорохов, который появился и спутал все карты.

Стёпка до сих пор не знал, как относится к этому парню. Если бы ему задали прямой вопрос, нравится ли ему Шорохов, Стёпка уверенно ответил бы: нет, конечно! И это был бы честный и прямой ответ. Очень прямой, потому что в действительности всё было гораздо сложней.

В первый раз, если не считать ту случайную встречу в парке, Стёпка увидел Кира в тот день, когда убили Вериного деда. Он тогда даже не очень-то и напрягся. Посчитал, что Шорохов, еле-еле окончивший семь классов, работающий медбратом в больнице, куда его устроили совсем недавно и понятно почему, никакой ему, Стёпке Васнецову, не соперник. Он прикинул все вводные и не без облегчения понял, что обходит Шорохова по всем статьям — начиная от внешних данных и заканчивая умом, целеустремленностью и перспективами. Смешно даже сравнивать. Понял и расслабился, ведь всё казалось простым и очевидным. Напрягся он потом.

Кир появился на пороге Никиной квартиры внезапно, и с Никой что-то произошло. После смерти отца она жила словно по инерции — что-то делала, говорила, двигалась, всё ещё повинуясь тому толчку и тому заряду, который был в ней до той страшной даты, а тут вдруг в ней как будто перещёлкнули тумблер, и она наконец-то ожила. Стала понемногу приходить в себя. И, как бы Стёпка не отгонял от себя эту мысль, причина была именно в Шорохове — необразованном, развязном, с дурными манерами и лексиконом гопника. Который к тому же был непроходимым идиотом и сам делал всё, чтобы испортить то, что, возможно, ещё оставалось между ним и Никой — хамил, нарывался, ляпал какие-то глупости. И всё же…

Стёпка хорошо помнил тот вечер, когда они отправили Шорохова за дневником генерала. Как раз очередь дежурить у дверей квартиры Рябининых выпала Нике, и это ей Кирилл передал дневник. Они все сидели у Савельевых, братья Фоменко играли в шахматы, Марк готовился пойти сменить Нику на дежурстве, а он и Вера задирали Полякова, который забился в угол и без своего защитника Шорохова выглядел совершено потерянным. Долгий, томительный вечер. А потом появилась Ника. Злая, растрёпанная, с красными пятнами на щеках. Она сунула дневник Марку, а сама, схватив Веру за руку, куда-то поволокла ту вглубь квартиры. Он тогда не выдержал — пошёл за девчонками, но в Никину спальню, куда та затащила Веру, войти не решился. Стоял, как дурак, и слушал, как Ника зло рассказывает Вере про этого идиота Шорохова, который вышел отдать дневник в один трусах.

— Это ещё ничего не значит, — Вера неуклюже пыталась оправдать Кирилла.

— Да, конечно. Светскую беседу