папа тоже, скорее всего. Он весь день сегодня на пятьдесят четвертом. Совсем уже себя загнал, — на мамином лбу прорезалась тоненькая морщинка, но она быстро согнала её, улыбнулась. — Ну я пошла тогда. А ты не грусти.

У дверей мама ещё раз обернулась.

— И сходи, пожалуйста, поешь.

…Мамины шаги стихли в коридоре, и Стёпка вдруг понял, что он успокоился. Больная ревность, терзающая его душу, чёрная, эгоистичная, отпустила его, и на смену пришёл страх. Ника! Куда она пошла? И с кем? С какой-то сомнительной девицей. А он, как дурак, её отпустил. Приревновал и в своей идиотской ревности забыл, как это может быть опасно.

Стёпка вскочил с кровати, ещё не подумав, куда он пойдёт, но уже понимая, что происходит что-то неправильное, и надо срочно что-то делать, куда-то бежать. Потому что какое, к чёрту, свидание? На заброшенном этаже? Это вообще где?

Ум лихорадочно заработал, перебирая в памяти все места в Башне, куда бы эта чёртова Лена могла позвать Нику.

Шестьдесят девятый! Точно!

На этом этаже, Ника рассказывала, они с Шороховым прятались от людей Литвинова. Скорее всего так оно и есть. Именно о нём они могли сказать: «тот этаж». И она опять пошла туда. Господи, а ему как туда добраться? Ну на лифте, разумеется, а потом? Стёпка почти не бывал на нижних ярусах, и, тем более, на заброшенных этажах и плохо себе представлял, куда идти. Но оставаться на месте он тоже не мог. Смутная тревога, скрутившая душу, неожиданно пришедшая в голову мысль, что эта Самойлова работает на Рябинина, который убил генерала и, кто знает, может, и самого Савельева, фотография ещё эта откуда-то (Стёпка покрутил её в руках и сунул в карман) — всё это явно неспроста. И, значит, надо действовать и немедленно.

Он сорвался с места и ринулся прочь из квартиры.

Глава 26. Ника

— Кир. Кирка…

Вышло совсем жалобно, по-детски. Губы тряслись, не слушались, было страшно — за себя, за него… просто страшно.

Он лежал на боку, со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, и первое, что она подумала: он мёртв, живые так не лежат — странно вытянув шею, неподвижно, вывернув ноги, как поломанная кукла, которую со всего размаха швырнули об пол, в груду мусора. Но потом он зашевелился, застонал, его длинные, пушистые ресницы едва заметно вздрогнули.

— Кирка, — она наклонилась над ним, коснулась пальцами его разбитого лица. Кровь на лице ещё не успела запечься, глаз с правой стороны почти заплыл, чёрные волосы прилипли ко лбу, и было непонятно — от пота или от крови.

Сколько Ника уже находилась здесь — пять минут, десять? Она не знала точно, потому что время остановилось, застыло ровно с того момента, когда её втолкнули сюда, особо не церемонясь, с силой ударив кулаком между лопаток. Сначала она ничего не видела, потом различила непонятный силуэт в углу, подумала, что это куча тряпья или мусора, и только потом вдруг дошло — резко, что она даже вздрогнула — что это человек, а ещё спустя какое-то время, когда глаза попривыкли к темноте, и она на карачках подползла к неподвижно лежащему телу, она поняла — это он, Кир.

Хотя теперь, наклоняясь над ним и бережно касаясь его лица, его волос, она думала, что догадалась об этом раньше, сразу же, как увидела — нет, ещё раньше. Ещё когда…

Он слабо завозился, застонал, по лицу пробежала судорога, и она неожиданно отпрянула, непонятно чего испугавшись. Потом поняла, что он пытается сесть, не видя никого и ничего вокруг, избитый и обессиленный, но всё равно пытается, странно выгнувшись, помогая себе ногами и опираясь на связанные за спиной руки. Поняла и кинулась к нему. Помогла приподняться, прислонила его к стене, вспомнила вдруг про кляп — грязную тряпку, вставленную ему в рот, обругала себя и принялась осторожно вытаскивать её. Она видела, как скривилось от боли его лицо, но всё равно продолжала тянуть эту тряпку, повторяя то ли вслух, то ли про себя: «потерпи, ещё чуть-чуть» и страстно желая взять себе хотя бы часть этой боли.

— Кир, — прошептала она, и он, наконец разлепив левый глаз (правый так и остался закрыт), уставился на неё, сначала непонимающе, как будто она явилась к нему откуда-то из странных фантазий и снов, а потом всё понял, дёрнулся, по лицу пробежала гримаса — смесь улыбки и отчаяния, и он что-то сказал, вернее попытался сказать, слабо зашевелив разбитыми, запёкшимися губами.

— Молчи! — приказала она ему, но он не послушался. Завозился, опять пытаясь что-то произнести.

На этот раз она поняла, что — руки! Ну, конечно! Быстро кивнула и аккуратно отодвинув его от стены — он старательно помогал, — принялась развязывать тугой, плохо поддающийся узел.

Верёвка, которой его связали, была грубой, прочной, а узлы были затянуты так крепко, что никак не поддавались. Она силилась поддеть хоть какой-то из узлов ногтями, но у неё не получалось.

— Там, — произнёс он и замолчал.

— Что там? — она вскинула голову. — Что, Кирка?

— Там… кусок… пластика…

Она поняла его. Принялась, ползая на коленях, искать, шаря перед собой руками, не обращая внимание на то, что острая бетонная и пластмассовая крошка, которой был усеян пол, больно впивается в ладони. Наконец нашла то, что он имел в виду — кусок пластика, острый, с зазубренным краем.

— Перережь, — снова сказал он, и она, быстро кивнув, принялась за работу.

Сначала ничего не получалось, пластик соскальзывал, елозил по верёвке, не причиняя ей никаких видимых повреждений, потом она приноровилась, нашла удобный угол, заработала острым краем с утроенной силой, помогая второй рукой, натягивая веревку и очень стараясь, чтобы остриё не соскочило, не задело руку Кира. Она полностью сосредоточилась на работе. Когда она уставала, то откладывала заточку в сторону и накидывалась на ненавистный узел, ломая ногти, силясь ослабить, развязать, освободить. И когда ей уже стало казаться, что она не справится и так и будет всю оставшуюся жизнь тереть неподдающиеся волокна куском пластика, дело вдруг сдвинулось с мёртвой точки, пошло-поехало, и скоро верёвка была перерезана, точнее перетёрта в труху