Всё это время Кир молчал, только тяжело дышал, и Нике почему-то казалось, что каждый вздох отдаётся в его теле страшной болью. И лишь когда она его освободила, он с облегчением стал растирать запястья, повернул к ней своё невозможное, неузнаваемое от побоев лицо и проговорил хрипло:

— Как?

И тут же закашлялся, надсадно, сотрясаясь всем телом.

— Господи, Кирка, что они с тобой… — проговорила Ника, почувствовав острое желание обнять его, прижать к себе, как-то облегчить ему боль, но побоялась, что только сделает хуже, и так и осталась сидеть перед ним на коленях, всё ещё сжимая кусок пластика в помертвевших от напряжения пальцах.

— Ничего… Ты откуда тут? Ника? Как им…

— Ко мне пришла… эта твоя… ну, Лена, горничная, которая…

Ника смешалась, вспомнила, как эта развязная девица заявилась к ней в квартиру и представилась, нагло глядя в глаза: «Я — Лена Самойлова, мы с Киром Шороховым встречались, может, слышала?». Тогда вместе с недоверием, страхом и беспокойством Нику охватило и другое чувство — колючая ревность, которая вцепилась в неё обеими руками, и как Ника не пыталась потом стряхнуть её с себя, нет-нет, да и прорывалась ехидной, злой насмешкой сквозь ворох других важных мыслей — об отце, который, может быть, жив, и о Кире, который где-то ждёт её, зачем-то ждёт… Она спускалась по заброшенной лестнице за этой девушкой, казавшейся ей такой взрослой и — чего уже себя обманывать — красивой, и когда та оборачивалась, проверяя, идёт ли Ника следом, и бросала на неё быстрый чуть прищуренный взгляд, Нику охватывало странное и совершенно неуместное чувство, и вопрос — а ведь у этой девчонки было что-то с Киром, с её Киром — навязчивым молоточком звучал в голове. И вспоминался тот эпизод, когда они похищали дневник, и Кир высунулся из квартиры Рябининых в одних трусах.

Сейчас всё это показалось ей таким далёким и неважным, хотя прошло не больше получаса, с того момента, как Лена, остановившись на каком-то этаже (Ника не догадалась вести отчёт, но думала, что примерно тридцатый), приоткрыла тяжёлую металлическую дверь, кивнула ей головой, приглашая последовать за ней, а потом…

Ника заговорила, рассказывая Киру, как оказалась тут.

— Зачем ты пошла за ней? — он даже не спросил, а выдохнул, протяжно и отчаянно. — Ну, зачем, а?

В его голосе Ника услышала столько страдания, что закусила губу, чтоб сдержать слёзы.

— Она сказала, что ты зовёшь.

— Ника, ну это ж…

— Погоди, — она торопливо перебила его. — Она сказала ещё, что ты что-то знаешь про папу. И что просил срочно прийти. Я теперь понимаю, что она соврала, да? Просто… ей надо было, чтобы я пошла за ней, как дура… а на самом деле…

— Ник, послушай, — Кир аккуратно положил свою руку на её ладонь.

Откуда-то сверху пробивалась тоненькая полоска света, которая падала прямо на них, и она разглядела красные, страшные следы от верёвки на его запястьях — они как будто намертво въелись в кожу.

— Я должен тебе кое-что сказать. Она не совсем соврала. Потому что… Павел Григорьевич жив.

— Нет, — она покачала головой, не сводя с него ошеломлённого взгляда, и повторила. — Нет, Кир. Нет.

Она продолжала качать головой, не потому что не верила — она боялась поверить ему. Почему-то слова Лены Самойловой воспринимались легче, и, когда та убеждала её, уставившись в лицо немигающими раскосыми глазами, ловко вплетая в беглые, рассыпающиеся камушками фразы слова об отце и о Кире — двух людях, занимающих так много места в Никиной жизни, Ника не то, чтобы верила, скорее разрешала себе надеяться на чудо, понимая при этом, что эта девушка может соврать и даже, наверно, врёт.

Но в том-то и дело, что Лена эта могла врать, а Кир… Кир не должен. Но если он так говорит, а это неправда…

— Это правда, — тихо сказал он. — Прости, я не мог сказать тебе раньше.

…Говорить ему было тяжело, Ника слышала, как дрожал и то и дело обрывался его голос, временами он почти шептал, иногда заходился в кашле, сплёвывал кровавую слюну, бормотал «Ника, извини», словно это имело какое-то значение, и опять продолжал свой длинный и невероятный рассказ.

— Они не велели тебе говорить. Литвинов и… Павел Григорьевич. Я хотел… Ника, я правда хотел…

В глазах Кира колыхалась мольба и отчаяние и что-то ещё, непонятное. И она поняла. Он просил прощения. Вот так, неуклюже и нескладно, пытаясь сложить слова в корявые фразы, которые были не о том и не про то. И в этом был весь Кир. Который, не задумываясь, бежал в ночи чёрт знает куда, наплевав на себя и забыв про опасность, бежал спасать человека, который едва его терпел (а Ника знала, что отец его едва терпит — не дурочка, всё ведь видела), рисковал, тащил на себе по лестнице три десятка этажей вверх, искал какого-то доктора, уговаривал, убеждал, злился, ругался… наверно, ругался. А вот красиво и правильно сказать не умел. Только смотрел и хлопал ресницами. Вернее, сейчас даже хлопать и смотреть толком не мог — просто поднял на неё разбитое в кровь лицо и повторял, едва шевеля непослушными, разбитыми губами: «я хотел, правда, хотел».

Ника не выдержала. Чуть привстала на коленях, подалась к нему и очень бережно приложила свои губы к его губам, просто коснулась, чуть задержавшись, и, наверно, из всех поцелуев, которые были в их коротких жизнях, этот был самый нужный. И самый правильный.

— Значит, так было надо, — она снова села перед ним. — Папа хотел меня защитить, и он знал… — она запнулась. — Он знал, что я выдержу. А ты — молодец. Ты…

— Да никакой я не молодец, Ника, — по лицу прошлась гримаса боли. — Я — придурок, который вечно лажает. Всегда. Во всём. Я тебе не сказал, а отцу своему сказал… случайно. Потому что он пропуск нашёл у меня… Павла Григорьевича пропуск… случайно…

Она поймала себя на мысли, что слушает его и улыбается. Сидит, запертая в этой вонючей дыре, из которой им, скорее всего, уже не выбраться, и улыбается. Потому что ни с одним человеком, из