Эта кампания не просто ставила под угрозу положение военного министра – она развращала и подрывала веру фронта в победу. «Боевой фронт, – писал генерал Н. А. Данилов (Рыжий), – верит в победу только до тех пор, пока верят в нее народные массы, питающие этот фронт и материально, и морально. Настроения тыла передаются на фронт. Они приносятся ему приходящими пополнениями, возвращающимися отпускными, выздоравливающими больными и ранеными, не говоря уже об оживленной корреспонденции, которой обменивается фронт с тылом. Огромное большинство людей фронта – люди женатые, оставившие свои семьи по мобилизации, но живущие их интересами. Фронт чутко прислушивается к тому, что происходит дома, в тылу. До тех пор пока тыл верит в победу, фронт борется геройски. Но если фронт поймет, что в тылу чаша переполнилась, что материальные невзгоды измотали его, что тыл считает войну безнадежной, то есть бессмысленной, тогда энергия фронта падает и развивается неудержимая тяга домой, домой во что бы то ни стало»40. Именно эту тягу невольно и бездумно поддерживала и провоцировала своими действиями Ставка. Борьба с В. А. Сухомлиновым активизировалась и во время удач, и во время неудач на фронте. Военный министр вспоминал: «Каждый раз я чувствовал себя при появлении в Ставке тем красным сукном, которым раздражают быка, и в конце концов перестал появляться в резиденции главнокомандующего»41.

По свидетельству А. А. Поливанова, В. А. Сухомлинов во время визитов в Барановичи даже не приглашался на доклады Верховного в присутствии императора: «Это последнее обстоятельство, объясняемое, может быть, недоверием Вел. Кн. Николая Николаевича к генерал-адъютанту Сухомлинову, было однако способно лишить военного министра возможности тех относительно редких случаев, когда он мог бы получить подробную осведомленность о расположении наших армий и внести на основании такой осведомленности поправки в свои соображения о сроках и размерах подготовки для армии сил и средств в подведомственном ему районе внутри империи»42. А. Н. Яхонтов отметил, что отношения военного министра и Верховного главнокомандующего ухудшались по мере того, как последний «проявлял тенденцию переносить ответственность за свои боевые неудачи за счет непредусмотрительности тыла и на непригодность военного министра»43.

Вспоминая о позиции Николая Николаевича в это время, генерал А. А. Мосолов писал: «Ставка выдвинула в свое оправдание две причины неудач: недостаток снарядов и германский шпионаж. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов. Для поддержания этих тезисов, по требованию Великого Князя Николая Николаевича, сменили военного министра и отдали его под суд, а для подтверждения версии о шпионаже был повешен жандармский подполковник Мясоедов и начались ссылки лиц, носивших немецкие фамилии. В последнем особенно усердствовал начальник контрразведки генерал Бонч-Бруевич»44. Впрочем, последний вообще прославился своим жестким отношением к инородцам. Нельзя не согласиться с Ю. Н. Даниловым, который был вынужден потом разбирать последствия деятельности М. Д. Бонч-Бруевича, что принцип коллективной ответственности более легко применим, чем доказательство конкретной вины отдельного человека45. Но эти карательные меры, проводившиеся с согласия Николая Николаевича и Н. Н. Янушкевича, имели чрезвычайно разрушительные последствия.

Верховная власть резко изменила курс политики в Остзейском крае. В результате она оказалась как бы на стороне латышей и эстонцев в их вековом конфликте с немцами, невольно провоцируя местный национализм46. П. Г Курлов, назначенный генерал-губернатором Прибалтийских губерний, летом 1915 г. вспоминал о весьма сложной обстановке, которую он застал в Риге: «… старинная вражда между местным немецким населением и латышами разгорелась до значительных размеров. Со стороны латышей сыпалась масса обвинений на своих противников не только за их чрезмерную любовь к германцам, но и за шпионство и даже за государственную измену. Во всем этом была масса преувеличений, которые в последующей моей службе в Риге создали мне тяжелые недоразумения»47.

И, конечно, совершенно непродуманной акцией было разрешение Верховного на формирование в Остзейском крае частей по национальному признаку (латышские стрелки). Подобная практика никак не свидетельствует ни в пользу моральных качеств Верховного главнокомандующего и помощника военного министра, ни в пользу их ума, так как подобного рода интриги разлагали и армию, и тыл. Посетивший Петербург в январе 1916 г. русский представитель при британском флоте отмечал: «Война неожиданно изолировала страну. Националистическое движение, которое шло не из народа, а искусственно раздувалось в шовинизм правящими классами, несло свою долю вины в ускорении начинавшегося развала»48.

Нельзя не отметить, что первые массовые волнения в тылу и во флоте были частично спровоцированы пропагандой борьбы с «немецким засильем», шпионами и шоком, вызванным отступлением, последовавшим после Горлице. С мая 1915 г. вести о «снарядном голоде» проникли в тыл и вместе со словом «измена» завладели умами масс49. «Должен сказать, что в первой части 1915 г. политической жизни почти не было, – вспоминал министр народного просвещения граф П. Н. Игнатьев. – Все были убеждены, что война скоро кончится… Так продолжалось приблизительно до мая, июня, когда для нас стало ясно, что это не то»50. Председатель Государственной думы паниковал и своими рассказами о положении дел на фронте наводил панику на думцев. Представителям цензовой общественности нужна была жертва, и она уже давно была выбрана. Глава думской канцелярии отмечал: «Бывший недавний друг Родзянко Сухомлинов весьма скоро впал в немилость у Родзянки»51. Он был не одинок, над обработкой общественного мнения трудились и другие.

Совсем недавно гучковский «Голос Москвы» в передовице «Борьба за Львов» призывал своих читателей к спокойствию: «Очень легко радоваться и ликовать при успехе. Гораздо важнее и труднее сохранить спокойствие и уверенность в будущем в минуту неопределенности. Между тем в этом долг каждого, кому дорога наша родина. Преувеличение и распространение всяких слухов о немецких успехах, конечно, идет из немецких же рук и имеет вполне определенную цель – внести в наши сердца тревогу и неуверенность»52. Как это часто бывает, моралисты не следовали своим призывам. «Гучков А. И. кричит, – записал в своем дневнике 28 июня (11 июля) 1915 г.

С. П. Мельгунов, – что немцы дойдут до Москвы; приехавший из Петербурга Тан (Богораз) доводит немцев уже до Омска. Сеятели паники»53. Ранее никто не сомневался в окончательной победе России и никто не задумывался о возможности переноса боевых действий в глубь страны.

А. Н. Яхонтов вспоминал: «Тем болезненнее был переход от горделивой уверенности к наступившей суровой и беспощадной действительности. Жестокие удары судьбы резко потрясали общественное сознание. Нервы побеждали терпение и выдержку. Вера сменялась отчаянием, а самоуверенность – малодушием. Поддавшийся паническим слухам обыватель стал искать виновников неудач. В разговорах об этом угасал пафос войны. Реальная, животрепещущая Россия затуманивалась и менялась отвлеченным понятием «страны», которая, согласно радикальным исповедованиям, признавалась родиною лишь при условии пользования властью над ней»54. Естественно, вспоминалась и предвоенная статья В. А. Сухомлинова «Россия хочет мира, но готова к войне», опубликованная в марте 1914 г. в «Биржевых ведомостях». Ее автора упрекали теперь во всех грехах, включая и предательство55.