Какой-то безнадежный тупик, punto morto.

Маркус поднялся, подошел к стойке бара и налил себе из мутной двухлитровой бутыли, к которой раньше не решался прикладываться. Этикеткой служил кусок пластыря, на нем шариковой ручкой было написано: шестьдесят градусов. Мысль тут же обозначилась, и он радостно засмеялся, удивив самоанца, вернувшегося из кухни с тарелкой сыра. Записку могли подкинуть после убийства, вот что!

Вспомним анонимный звонок карабинерам, когда некто сообщил о пистолете в комнате капитана. Допустим, этот некто сам его и подкинул. Старый лис Ли Сопра не из тех, у кого по комнате разбросаны шприцы, пистолеты, клочья кровавой ваты и записки, вынутые из рук покойника. Значит, тот умник, что позвонил в полицию, мог подкинуть и записку. Пистолет капитан обнаружил, а записку – нет!

Вот почему он был так безмятежен в тот вечер на обрыве, когда, глядя Петре в глаза, утверждал, что ничего подобного в учебнике покера быть не может. Маркус оглянулся вокруг и понял, что так и не отошел от стойки бара. Перед ним стоял запотевший стакан, заново наполненный самоанцем. Выходит, капитан понятия не имел, что записка, которой он вызвал свою жертву на поляну и о которой наверняка думал с тревогой, потому что не успел ее забрать, мирно лежит у него в номере, между страницами покерного учебника. Вот тебе и блеф при помощи маленьких ставок.

Что сказал бы наш блогер, узнай он, что эта самая записка уберегла капитана от подозрений и допросов? Наверное, пожал бы плечами и сказал: есть разные пути приблизиться к смерти и разные пути избежать смерти. Никогда не знаешь, сколько их.

* * *

Дождь моросил по-прежнему, идти к морю не хотелось, и Маркус отправился в деревню, полагая, что полицейский участок уже открылся. Он надеялся получить свои права и решил, что, если комиссар заупрямится, он просто оставит их в участке и уедет в столицу на автобусе. Мысль о том, что права рано или поздно попадут в знакомый чулан с буржуйкой, развеселила его. Глянцевая картонка с его фотографией будет лежать там рядом с дневником убийцы, до которого он так и не добрался.

Дневник был чужой, хотя считался дневником Маркуса. И если быть уж совсем точным, то сам он вовсе не Маркус. Он улыбнулся, вспоминая, как долго его друг математик катал индоевропейское имя под языком, пытаясь выкроить из него что-нибудь покороче. Отец любил повторять, что имя для сына выбрал он, но Маркус знал, что такую подлость могла придумать только женщина. Большая рыжеволосая женщина с тяжелой ладонью и карминовым ртом.

Имя свое он ненавидел еще больше, чем няню-караимку, нанятую матерью, а уж караимку-то он ненавидел от всей души. Няня эта появилась ниоткуда, когда он заболел ветрянкой и маялся в кровати, перемазанный бриллиантовой зеленью. На второй день мать привела эту тетку с черной повязкой на левом глазу, одно упоминание которой в школе – няня! – могло сделать его изгоем на веки вечные. Все в тетке казалось ему невыносимым: крупновязаные платья с брошками у горла, манера смахивать крошки со стола в ладонь и бросать в рот. Здоровый глаз у нее был слишком крупный, серый, как морская галька, и катался из стороны в сторону.

Два летних месяца, которые няня пробыла у них в доме, показались ему адом, в то лето он перешел в четвертый класс, прочел Данте в кратком изложении и определил тетку в девятый ров восьмого круга. Между прочим, автор «Ада» тоже ненавидел свое настоящее имя – Дуранте! – и быстро от него избавился.

Еще не зная, что в сентябре тетку уволят, и надеясь разозлить ее до смерти, он забрался в ее шкатулку с письмами и похозяйничал там, вытащив добычу во двор и сменяв конверты с блеклыми немецкими марками на царский пятак с дырой. Трескучие черные четки и гребень никто не захотел, и он сунул их обратно.

Ничего, от них все равно не было толку, спокойно сказала няня, когда пропажа обнаружилась. В письмах нет утешения, если те, кто их отправил, уже умерли, это просто растопка, бумажный хворост, ты потом поймешь, когда вырастешь. Ладно, он понял, и тридцати лет не прошло.

Пробираясь через оливковые посадки, Маркус зацепился за проволоку, забыв про зеленую сетку, расстеленную вокруг корней для сбора паданцев. Оливы всегда напоминали ему нескончаемый строй коренастых мертвых воинов, особенно в лунные ночи, когда они отбрасывают узловатую тень. Теперь же на склоне торчали два десятка уцелевших деревьев, а сетка проросла светлым кудрявым мхом и сорной травой.

А где-то не здесь бег оленьих стад,

Милю за милей, над золотом мхов,

Несущихся,

Так тихо и стремглав.

Дилан? Оден? Раньше он устыдился бы своей забывчивости, полез бы в учебники или в Сеть, листать, проверять, но теперь ему было все равно.

Знание перестало быть частью ума. Перестало быть добычей. То, что раньше ты с гордостью вынимал из головы, словно кролика из шляпы, теперь висит над миром, будто атомный гриб над Хиросимой. Единственное, что еще имеет ценность, это текнэ – умение. То, что дает возможность по-особому растянуть мехи аккордеона или промять фасцию так, что мышца облегченно вздохнет. Все остальные знания стали бесстыдно доступны, их больше не нужно хранить, а можно пропускать через себя, словно дым через пароходную трубу, чтобы обеспечить сиюминутное движение. Единственное знание, которое нужно носить в себе, – это осознание того, что ты бессмертен.

* * *

«…agkyra estin en tei atykhiai». Якорь в несчастье?

Маркус встал на грязном полу на колени и вгляделся в фотографию, дежурный за его спиной хмыкнул, сегодня это был другой парень, незнакомый, зато как родной брат похожий на Джузеппино. Правду говорил клошар, в этой деревне все похожи, потому что женятся на соседских девчонках.

Открывая дверь участка, Маркус улыбался, но, увидев бугристое лицо дежурного, тут же перестал. До чего же они страшные здесь, в благословенном краю, подумал он, подходя к двери неуловимого капо. Дверь была закрыта, под нее переместился желтый пакет с почтой, пролежавший все утро на крыльце и слегка подмокший. Маркус понял, что начальник еще не явился на службу, и направился к выходу, но, проходя мимо копилки, торчавшей на палке, будто скворечник, почувствовал что-то странное: будто птица вспорхнула из-под ног и мазнула пером по глазам.

Опустив в копилку пару монет, он купил себе право разглядеть фотографию получше – правда, ненадолго и под присмотром. Деньги были потрачены не зря. Сегодня он понял, что в прошлый раз не заметил важной детали: в левом верхнем углу картинки слабо светился вырезанный ножницами квадрат. Сепия была той самой открыткой, которую Петра получила от брата, это несомненно. Мог бы и сразу догадаться, с досадой подумал Маркус, дело давно бы сдвинулось с мертвой точки. И надпись на фризе мог бы заметить, идиот.

Atykhia – это немилость у богини судьбы, a tykhe – это просто случай. Хотел бы я знать, как фотография сюда попала. Зачем ее на копилку приклеили – понятно. А вот где они ее взяли? Трудно поверить, что Петра Понте сама приложила открытку к тому, что она называет досье, а я бы назвал неумелой перегонкой реальности. Попыткой превращения золота в ртуть и свинец.