– Что ты хочешь сказать?

– Ровно то, что сказала, – Тата улыбается еще шире.

И это обнадеживающая улыбка. Из тех улыбок, что всегда приманивают к себе крошек-лемуров и крошек-колибри. Если сейчас в темных глазах Таты зацветет плющ и забьет из скалы водопад, Белка нисколько не удивится.

– Наверное, сейчас не время об этом говорить, но… Ты должна будешь переехать ко мне в Питер. Глупо жить в каком-то Новгороде, если у твоей сестры есть шикарная квартира в Питере, в центре.

– Как часто?

– Не поняла тебя…

– Как часто ты вспоминала о том, что у тебя есть сестра?

– Но… Мы не общались, да. Прости. Теперь у нас будет масса времени…

– Не так много, как ты думаешь. Но время еще есть.

– Когда этот кошмар закончится…

– Ты полагаешь, он закончится?

– Надеюсь. Ведь самое страшное уже позади. И мы живы… Нам нужно о многом поговорить. Это очень тяжелый разговор, но говорить нужно. О том, что случилось в нашей семье когда-то.

– Я знаю, что случилось когда-то в нашей гребаной семье.

– Знаешь? – Белка потрясена.

– И уже давно.

– Но… Я узнала об этом только сегодня.

– Могла бы узнать раньше, если бы захотела. Но ты ведь не хотела. Никто из вас не хотел, кроме разве что полицейской ищейки.

– Это не так, Тата.

– Это так.

До сих пор улыбка маленькой художницы была сочувственной и ободряющей, – когда она успела трансформироваться в саркастическую гримасу?

– Не хочешь взглянуть на своего лучшего друга?

О ком говорит Тата?

О том, кто лежит за Белкиной спиной. О Повелителе кузнечиков, от которого осталась одна оболочка, туго набитая мечтами красотки-девушки. Белка ни за что не обернется, ни за что!

– Не хочу.

– Неужели неинтересно увидеть, как он изменился за столько лет?

– Нет.

– Взгляни. Могу поспорить, ты удивишься.

– Нет.

– Взгляни.

Тата больше не просит, она приказывает. Этой новой, жесткой Тате невозможно сопротивляться, и Белка послушно оборачивается. Увиденное потрясает ее не меньше, чем воскрешение Таты из мертвых. Да нет же, больше, много больше! Ведь на полу в луже крови, раскинув руки, лежит…

Лёка!

Добродушный деревенский дурачок, даунито, безотказный смешной Лёка! Ни разу не ответивший на прямые оскорбления Маш, терпеливо сносящий подколки всех остальных. И пальцы у него совсем не толстые, просто – крупные.

– Вы ведь знакомы? – насмешливо произносит Тата.

– Лёка…

– Может, имеет смысл познакомиться еще раз? Поближе?

– Лёка… Лёка… Лёка… – повторяет Белка как заведенная.

– Угу. Знаешь, кто он?

– Лёка.

– Сын самого старшего брата и самой младшей сестры. Гнилой плод инцеста сумасшедшей и серийного убийцы. Старухе надо было бы удавить его в колыбели, но она оказалась слишком сентиментальна. Ты помнишь старуху?

То, что испытывает Белка, с трудом поддается описанию. Ужас, отвращение и еще… облегчение и стыд. Как она могла заподозрить Повелителя кузнечиков в страшных преступлениях? Сережа ни в чем не виноват, и он должен приехать сегодня, сейчас!

– А где Сережа?

– Ты помнишь старуху? – Тата не дает Белке сбиться с пути, который известен только ей. Гонит и гонит утлое тельце красотки-девушки по желобу с высохшей кровью.

– Да. Я помню старуху.

– Она была суровой. Не разменивалась на такую мелочь, как любовь.

– Она любила Сережу.

– Ну да, ну да.

– Где Сережа?

– Ты ждала столько лет. Подожди еще немного.

– Это ведь его дом?

– Это его дом. А старухе не позавидуешь, правда? Произвести на свет серийного убийцу и знать об этом. Произвести на свет девочку, которая свихнется и умрет в психбольнице, не дожив до двадцати… Это испытание, нет?

– Я ничего не знала.

– Не хотела знать, – снова холодно поправляет Тата.

– Отец никогда не рассказывал мне…

– Конечно. Мои родители тоже ничего мне не рассказывали. Такова была воля старухи, и никто так и не осмелился ее нарушить. А старуха была самый настоящий кремень, не то что… – Тата осекается.

И громко хохочет, запрокинув голову. Хохочет, сидя среди мертвых тел. В этом есть что-то неправильное, ненормальное.

– А знаешь, что самое удивительное? Все подчинились старухе. И всю жизнь подчинялись, заперли в себе страшную правду и целую жизнь прожили с ней. Думаю, смерть была для большинства из них облегчением.

– Смерть не может быть облегчением.

– Неужели? Разве не о смерти ты думала, когда стояла возле дурацкой ширмы? Наверное, самая младшая, Инга… тоже думала о смерти. Когда связалась со своим старшим братом. Знаешь, как она звала его?

Лу.

«Лу думает, что это хорошо», «Лу сказал, что я красивая». Инга никогда не забывает нарисовать рядом с Лу маленькое сердечко. Лу – первая любовь Инги, мальчик-ровесник, так думала Белка, читая дневник. Но это не мальчик – это ее старший брат.

К горлу снова подступает тошнота, мертвые тела кузенов и кузин кружатся перед Белкой в каком-то дьявольском танце, и лишь маленькая художница сидит неподвижно.

– Знаешь, как она звала его? – снова повторяет Тата.

– Лу.

– Ты сообразительная. Немного похожа на меня. Немного похожа на Ингу. Она тоже была умненькая девочка. И очень чувствительная. Наверное, она бы переросла свою любовь и удержалась у края пропасти. Если бы Лу не сделал с ней то, что сделал, когда ей исполнилось пятнадцать.

– Откуда ты знаешь?

– Я читала ее дневники. Все дневники. А не только один, как ты. Она вела их до самой смерти. И теперь они все у меня.

– Почему… они оказались у тебя?

– Потому что я хотела узнать тайну. В отличие от всех вас. Она осталась в живых только потому, что была его сестрой. И он любил ее. Остальным, которые не сестры… повезло меньше.

– Значит, теперь ты знаешь тайну.

– Все тайны. Все.

– И знаешь, кто убил Асту?

– Да. Ты же сообразительная. Сама можешь догадаться.

– Лёка? – Белка прикрывает глаза.

– В точку, – хохочет Тата.

Почему Белка до сих пор не замечала, какой у нее неприятный, металлический смех? Потому что Тата никогда не смеялась при ней. Не было повода. И они слишком коротко виделись, чтобы Белка могла изучить все эмоциональные проявления художницы. Она совсем не знает Тату, совсем.