— Он прав, — Скорцени холодно кивнул.

Науйокс искренне удивился.

— Для тебя жизнь Маренн — это мелочь? — Алик присвистнул. — Хорошенькое дело открывается: как, я извиняюсь, спать с ней… Вы оба по этой части…

— Замолчи, — Скорцени резко оборвал его, пристукнув ладонью по столу. — Ты соображаешь сам то, что несешь? А что касается поисков… Никто не имеет права рисковать делом. Рисковать можно только собой.

— Что ты хочешь этим сказать? — настороженно поинтересовался Алик.

— Что я сам поеду ее искать.

— Один? — Алик недоуменно приподнял брови. — И как ты собираешься это делать? — спросил, заметно посерьезнев.

— Не знаю, — задумчиво произнес Скорцени, потягивая коньяк, — я думаю, думаю над этим. Когда придумаю, скажу. Кстати, я удивлен, — он с осуждением взглянул на Алика, — что до сих пор вы не придумали ничего. И, как я понимаю, не собирались. Только позвонили: одним, другим, третьим. И то — сам Шелленберг. На его посту не так-то легко все бросить. Несмотря, кстати, на все твои скабрезные намеки, — добавил он и тут же спросил: — А ты? Ты-то практик, профессионал. Пошевелил бы мозгами… Когда это случилось? Давно?

— Да нет, — Алик задумался.

— Сколько дней?

— Несколько.

— Алик, — рассердился Скорцени. — Несколько — это сколько? Ты кем работаешь? Официантом?

— Три. А официантом работает он, — Науйокс указал на кельнера. Он понимал состояние Отто и не хотел ссориться с ним. — Тебе еще кофе? — предложил примирительно. — Могу заказать. За счет своего подразделения.

— Нет, спасибо. Прости. — Скорцени уже остыл и снова погрузился в размышления.

— Я нужен? — спросил, немного подождав, Науйокс.

— Пока нет.

— Если понадоблюсь — я готов. На практические действия, как практик и профессионал, — на губах Науйокса проскользнула усмешка. — Ирма, конечно, позаботится о Джилл. Тоже — как практик и, можно сказать, профессионал. По вопросам успокоения души. Как фабрика грез.

— Спасибо, — кивнул Скорцени. — Еще раз извини.

— Да я так… Тренируюсь…

В тот вечер ему так и не удалось связаться с Шелленбергом — бригадефюрер находился у Гиммлера в Хоенлихене.

Скорцени провел бессонную ночь на вилле в Грюнвальде — дома, как он считал. Не раздеваясь, он лежал в просторной спальне, выходящей окнами на озеро, на широкой двуспальной кровати, которая столько раз служила ложем их любви. Но сейчас рядом не было Маренн. Постель осиротела без ее прекрасного, нежного тела, без ее жарких, любящих рук, без ее чудных волос… Весь дом осиротел без нее. Без ее голоса…

Он так спешил к ней, он как всегда спешил к ней — он тосковал, он мечтал, он желал сегодня, в эту ночь, как только вернется, сразу, любить ее здесь, в этой постели, в этой комнате, в этом доме. А ее — нет. И ее не просто нет. Она не задерживается в клинике, она не уехала по срочному вызову, она даже не изменяет ему — с ней случилась беда. И может статься, ее уже не будет никогда.

Нет, только не это! Лежа на спине, он курил сигарету за сигаретой, даже не замечая, не считая. Сейчас он не мог представить никого другого, кроме нее, здесь, рядом с собой. Это казалось простым в прошлом, когда он был зол на неё, когда она была в безопасности, когда она могла узнать, и он заставил бы ее страдать, когда он бы отомстил ей. Но когда ее не было, быть может, — он гнал эту проклятую мысль, которая все навязчивей обуревала его, — быть может, уже не было в живых, это было невозможно. Никого другого. Никогда. Он не мог вообразить, заставить себя вообразить, что она больше никогда не войдет в этот дом, не обнимет его на этой постели, не прильнет к нему горячим, полным желания телом — нагая, желанная, любимая…

Единственное, что радовало, — Джилл впервые, по ее собственному признанию, за последние трое суток спокойно спала в своей комнате, приободренная его приездом и надеждами, которые он в ней возродил. Скорцени не был уверен ни в чем сам, он едва смел надеяться, но старался сохранять спокойствие и невозмутимость, хотя бы внешне, чтобы его уверенность передавалась Джилл. И пока ему это удавалось. С ним Джилл чувствовала себя даже лучше, чем с Ирмой, которая сама — по природе натура нервная, — едва сдерживала эмоции и почти постоянно плакала. Приехав в Грюневальд, Скорцени отпустил ее к Алику, взяв слово обязательно приехать утром, а сам, едва на востоке заалела поздняя осенняя заря, позвонил Шелленбергу в Гедесберг, в надежде, — нет, в полной уверенности, — что безотлагательность дела извинит его бестактность. Уж Шелленберг-то должен был его понять. Если не он, то кто же? Черт его подери!

Шелленберг, похоже, тоже не спал. Он быстро снял трубку, сам, и голос у него был отнюдь не заспанный, а напряженный, тревожный. Согласно установленному порядку Скорцени доложил начальнику о своем прибытии и выполнении задания, а затем попросил срочно принять его по личному вопросу. Шелленберг, конечно же, сразу понял, по какому, и пригласил оберштурмбаннфюрера немедленно приехать в Гедесберг.

Скорцени ненавидел Гедесберг. Он знал, что именно там Шелленберг встречается с Маренн. И поэтому он избегал звонить туда или приезжать без приглашения, подсознательно, верно, опасаясь, что может случайно встретить ее там или неожиданно услышать ее голос в телефонной трубке. И хотя он понимал, что такого не может быть, его опасения необоснованны — Маренн всегда была достаточно осторожна, чтобы так легкомысленно выдать свою любовную «связь с бригадефюрером, и он даже не знал наверняка, встречаются ли они сейчас или все уже давно закончилось, и даже чувствовал, — не мог не чувствовать, — что в этот год она снова приблизилась к нему, и эта близость снова стала постоянной, ежедневной, еженощной, ежечасной, как только обстоятельства, вечно мешающий и разлучающий внешний мир, позволяли им остаться наедине, эта близость захватила их обоих снова, и еще пленительней, еще жарче, чем когда-то в самом начале их отношений, — тем не менее он не мог избавиться от предубеждения.

Впрочем, Шелленберг отвечал ему тем же и никогда не вызывал в Гедесберг. С тех пор, как Шелленберг оставил семью и перебрался на служебную виллу, Скорцени там не бывал. Но на этот раз случай произошел исключительный. Исключительный для них обоих.

Речь шла о жизни и смерти женщины, которая была дорога им в равной степени, которая шесть лет Назад встала между ними, безнадежно разрушив их служебные и человеческие отношения, превратив их из соратников во врагов. Сделала все это, сама того не желая, только потому, что была прекрасна. Они оба любили ее. Сейчас жизнь ее была в опасности. И потому, не раздумывая, Скорцени позвонил в Гедесберг, а Шелленберг, который был крайне занят и к тому же плохо чувствовал себя, отложив все дела, пригласил его немедленно приехать.

Непривычно было видеть Скорцени вместо Ральфа фон Фелькерзама, к общению с которым он привык за годы службы, молоденького важничающего лейтенанта, временно исполняющего обязанности первого адъютанта бригадефюрера. Лейтенант не вышел на крыльцо встретить его, как обычно делал Ральф, когда приезжали сослуживцы, которых он хорошо знал. С неуместной напыщенностью он сидел за столом и ждал, когда оберштурмбаннфюрер сам подойдет к нему и доложит суть визита. Делать этого Отто не собирался. Да ему и не пришлось. Дверь кабинета открылась — сам Вальтер Шелленберг, появившись на пороге, поздоровался и просто пригласил Скорцени пройти, к удивлению лейтенанта, не спрашивая ни рапорта, ни документов.