В конечном итоге к этому вопросу сводится любое размышление о смысле человеческой жизни. Есть ли у человека свобода воли? Способен ли этот раб гена и мема, тела и культуры, природы и социума создать нечто новое, не рабское, а свое собственное? Зная в мельчайших деталях свойства генов и мемов, можно ли предсказать человеческую судьбу?

Мне кажется, что вопрос неправильно поставлен. Свобода воли – это свобода делать то, что вздумается. Но что значит «делать то, что вздумается», если на секунду забыть про человека? Любая физическая система по определению делает то, что ей вздумается, то есть то, к чему она стремится. Камень стремится упасть на землю, бактерия стремится к источнику пищи, обезьяна стремится пощекотать сородичей. Вопрос о свободе воли не в том, свободен ли человек в своих действиях. Все в мире, в принципе, свободно в своих действиях. Вопрос о том, что такое «свои» действия. Спрашивая «свободна ли человеческая воля», мы на самом деле спрашиваем, свободна ли эта воля для меня. Управляю ли желаниями своего организма я либо же кто-то другой: гены или мемы, например.

Но что такое «я»? Кто это существо, которое смотрит из моих глаз? На мой взгляд, «я» – это просто идея обо всем, что мы с собой ассоциируем. Фрактал, составленный из всех наших ощущений, эмоций и воспоминаний, из лица в зеркале, имени на бумаге и букв, из которых это имя состоит. Движение этого фрактала по синаптическим каналам мозга мы и воспринимаем как первое лицо. То есть он же, фрактал, сам себя и воспринимает, будто уроборос – змея, кусающая собственный хвост. Наш мозг – машина понимания всего. «Я» – это неуклюжая попытка мозга понять, что он такое. Неуклюжая – потому что мозг смотрит в зеркало, видит 70-килограммового примата и никак не может поверить, что «я» – это на самом деле многомерный фрактал информации. Ему кажется, что «я» – это все та же допотопная машина генов, чья цель – размножить свою половую линию.

Человек отличается от других живых существ тем, что умеет говорить и думать словами. Благодаря этому его способности к пониманию реальности и самого себя беспрецедентны. Язык и есть это понимание, заложенное в сочленениях между уровнями смыслов. Язык позволяет человеку искать ответы на вопросы, но самое главное, что он дает, – это осознание, что вопросы в принципе существуют. Без языка мы просто не знаем, что вокруг есть что-то, о чем стоит задуматься. Как никарагуанские дети не задумывались о том, что старший брат из сюжета о паровозе может не знать, где спрятана игрушка, так и другие животные не задумываются о металлургии, сельском хозяйстве или теории эволюции. Язык не просто объясняет наш мир – он его создает. Точно так же язык создает идею под названием «я».

Вкладывать «себя» в собственные гены – дело ненадежное. Если бы «я» заключалось в уникальной последовательности ДНК, то всего за поколение от этой уникальности оставалась бы половина, за два поколения – четверть, за три – одна восьмая, и за пару сотен лет все остатки личности растворялись бы в генетической реке человеческого вида. Но вот слова – слова живут до тех пор, пока их кто-то понимает.

«Sapiens. Краткая история человечества» Юваля Ноя Харари[48] начинается с главы под названием «Ничем не примечательное животное». Идея в том, что до изобретения языка человек ничем не выделялся среди типичных представителей биосферы, и только способность говорить вызвала в нем «когнитивную революцию», плодами которой стали сельское хозяйство, государство, наука и прочие основы современной цивилизации1.

Мою книгу можно считать «фан-приквелом» к «Сапиенсу»: у Харари действие происходит от изобретения языка до наших дней, а у меня – от происхождения жизни до изобретения языка. Если Харари считает, что до появления языка человек был ничем не примечателен, то я думаю иначе. На мой взгляд, если рассматривать сегодняшний вид Homo sapiens как ветвь древа жизни, то наша эволюционная траектория была «примечательной» не 70 000 лет, выделенные нам в книге Харари, а гораздо дольше.

Моя любимая точка отсчета «примечательности» человеческой родословной начинается с эукариогенеза. С возникновением эукариот усложнение стало одной из главных мировых стратегий эволюции. Поглощая другие живые существа, эукариоты получили доступ к их энергии (питание фагоцитозом) и способностям (митохондрии и хлоропласты). Это дало им возможность производить крупные и сложные организмы, но одновременно поставило в болезненную зависимость от собственной громоздкости и от энергии, которой вечно не хватает и которую постоянно нужно у кого-то отнимать, что приводит к появлению все более и более крупных и сложных «отнимателей». В конечном итоге именно к этому сводится, например, человеческая неудовлетворенность собственной жизнью: наша система вознаграждения все время толкает нас на поиск новых ресурсов. Эволюцию эукариот можно сравнить с финансовой пирамидой, которой постоянно нужны новые вливания, чтобы продолжать развиваться. Эта гонка усложнений в какой-то момент истории привела к появлению нового царства гиперэукариот – животных.

Животные – это тоже довольно примечательная ветвь в пределах и без того примечательных эукариот. Составляя довольно скудный процент мировой биомассы, животные выделяются беспрецедентной сложностью своего многоклеточного строения и активного, двигательного поведения. Все это стало возможным благодаря нескольким ключевым эукариотическим изобретениям. Среди них половое размножение – способность эволюционировать не перебором мутаций, а перемешиванием генов; многоклеточность – «оригами» из соматических клеток; нервная система – орган синхронизации с окружающим миром. В сравнении с растениями, грибами, протистами животные – кульминация эукариотического прыжка в дорогостоящую сложность.

Но и в пределах животного царства наша родословная выделяется. Мы, позвоночные, особенные, потому что мы огромные. Мы, амниоты, особенные, потому что живем на суше, возвышаясь над насекомыми как костяные небоскребы. Мы, млекопитающие, особенные, потому что пережили динозавров и вернулись к былому расцвету после миллионов лет забвения, обзаведясь теплокровными телами и непревзойденным мозгом. Мы, приматы, особенные, потому что сменили родную ночь на опасный день и сбились в группы, защищая друг друга от хищников. Возникновение языка, человеческого сознания и человеческой культуры – не взрыв в пустоте, а логическое продолжение этой исключительной траектории развития.

Вся наша история – воплощение эмерджентности, создания нового из комбинаций старого – эукариотической клетки из нескольких прокариотических, многоклеточного организма из одноклеточных, общества из личностей. То же можно сказать о наших языках и мыслях: сигналы фоторецепторов складываются в изображения, звуки складываются в слова, слова в предложения, предложения – в концепции, концепции – во взгляды, взгляды – в нас самих. Но эукариоты, например, не вытеснили прокариот с лица планеты, а продолжили существовать среди них в качестве исключительного случая. Уровни существования не заменяют друг друга, а последовательно надстраиваются в единую, бесконечную пирамиду эмерджентности. Только увидев ее целиком, можно в должной мере оценить чудо человеческой жизни. Человек – это не только его гены, клетки, слова или идеи, не просто эволюция и не просто личный опыт. Это все вместе, все уровни его организации, вся последовательность событий от происхождения жизни и до текущего момента, когда человек задает себе вопрос о том, кто он такой. Это и есть «хлопок одной ладонью».