– Ай-ай-ай, Наполеон! – громко сказала Вики. – Плохой пес! Нехорошо!

Оскорбленный несправедливым обвинением, Наполеон вскочил, приподняв верхнюю губу в жалкой льстивой улыбке. Его длинный тонкий хвост свернулся между ног, поджатый к животу.

– Вот как он его прячет – точно так же, как Наполеон! – заявила Вики.

– Откуда ты знаешь?

– Если посмотреть внимательно, то можно увидеть, как хвост выступает впереди.

Сосредоточиться на уроках не удавалось, и в конце концов Лиззи не выдержала:

– Интересно, можно ли увидеть его хвост?

– Как?

– Если мы… – Объясняя свой план, Лиззи вдруг замолкла на полуслове, сообразив, что им вряд ли удастся незаметно просверлить дырочку в задней стене уборной, а тем более убедительно объяснить мотивы подобного поступка – особенно маме.

– Скорее всего дьяволы, как феи, просто не ходят в туалет. – Вики на корню зарубила план сестры.

Близнецы замолчали. Обрадованный, что незаслуженное обвинение ничем не грозит, Наполеон улегся и задремал. Идея казалась забытой, пока Вики не подняла голову – в ее глазах горела решимость.

– Мы у него спросим!

– Но мама запретила с ним разговаривать… – заикаясь, выдавила Лиззи, зная, что возражения бесполезны: огонек в глазах сестры был ей хорошо знаком.

Через десять дней после извлечения пули Робин пришла в домик для гостей с костылем из твердой древесины мопане.

– Мой муж сделал его для вас, – сказала она Мунго Сент-Джону. – Вы должны им пользоваться постоянно.

В первый день Мунго с трудом обошел двор – в конце прогулки он побледнел и покрылся потом. Робин проверила рану: швы не разошлись, но мускулы бедра усохли и стянулись, сделав больную ногу на дюйм короче здоровой. На следующее утро Робин снова наблюдала за прогулкой пациента – Мунго двигался свободнее.

Через пятнадцать дней она сняла последние швы: шрам оставался ярко-красным и выпуклым, однако нагноения не было. Похоже, рана зажила первичным натяжением – использование сильного антисептика на живой ткани оправдало себя.

Через пять недель Мунго отказался от костыля, перейдя на крепкую палку, и пошел по тропе, огибавшей холм позади миссии.

Каждый день он уходил немного дальше и гулял чуть дольше. Как хорошо вырваться на волю, сил нет терпеть ледяную холодность Луизы, прерываемую ссорами!

За острым северным гребнем холма Мунго нашел естественную площадку, где можно было сидеть на глыбе серпентина, как на скамейке, под сенью великолепных раскидистых ветвей старого свинцового дерева и смотреть на покрытую травой холмистую равнину, простирающуюся до голубоватого силуэта дальних холмов, за которыми стоял крааль Лобенгулы.

Мунго чувствовал, что там можно поживиться. Это был инстинкт акулы, которая чует добычу на глубине и расстоянии, недоступным обычным органам чувств. Инстинкт редко подводил его. Было время, когда он решительно хватался за любую возможность, безжалостно используя все свои силы и навыки.

Сент-Джон сидел под деревом, упираясь подбородком в руки, положенные на набалдашник трости, и возвращался мыслями к своим победам: огромным кораблям, на которых плавал через океаны, перевозя сокровища – чай, кофе, специи и полные трюмы черных рабов. Он вспоминал богатые плодородные земли своих имений, сладкий запах плантаций сахарного тростника во время сбора урожая, груды золотых монет, кареты и породистых лошадей – и, конечно, женщин. Много женщин, может быть, даже слишком много: именно они довели его до такого состояния.

Наконец Мунго позволил себе подумать о Луизе. Она заставляла его гореть огнем – и чем чаще он пытался потушить это пламя, тем сильнее оно разгоралось. Луиза ослабляла и отвлекала его, мешая безжалостно достигать цели, как в прежние времена.

Ее отцом был один из надсмотрщиков на огромных плантациях Сент-Джона в Луизиане. Когда девушке исполнилось шестнадцать, Мунго позволил ей выезжать лошадей жены; в семнадцать – взял в дом в качестве компаньонки и горничной жены; в восемнадцать – изнасиловал.

В соседней спальне жена изнемогала от очередного приступа мигрени, а Мунго срывал с Луизы одежду, охваченный безумием, которого не испытывал никогда раньше. Она отбивалась с яростью, унаследованной от индейских предков, но каким-то извращенным образом ее сопротивление возбуждало его не меньше, чем вид крепкого молодого тела под разорванной одеждой. Луиза расцарапала ему грудь, искусала до крови, но не проронила ни звука, хотя на один-единственный крик прибежала бы хозяйка или слуги.

В конце концов Мунго удалось повалить девушку на толстую шкуру белого медведя посреди комнаты – обнаженную, не считая обрывков нижней юбки, прикрывавших длинные стройные ноги. Он налег на Луизу всем телом, раздвинул ей ноги и вошел в нее.

Только тогда она заговорила. Обхватив его руками и ногами все с той же дикой яростью, Луиза прошептала хриплым, прерывающимся голосом: «Я люблю тебя, я всегда тебя любила и всегда буду любить!»

Когда на них двинулись армии Севера, жена забрала детей и сбежала в родную Францию, а Луиза осталась с ним: если удавалось, сопровождала в походах, если нет, то ждала, ухаживая за ранеными в госпитале Армии конфедератов в Гальвестоне. Там-то она и выходила его, принесенного с поля боя наполовину ослепшим и жутко израненным.

Луиза поехала с ним, когда он в последний раз вернулся в Фэрфилдс, разделив его отчаяние при виде сожженных полей и разрушенного дома, – и с тех пор всегда была рядом.

Если бы не она, возможно, сейчас все было бы иначе: ее присутствие ослабило его, притупило решимость. Сколько раз он чуял хороший шанс – шанс вернуть себе все, но каждый раз Луиза заставляла его колебаться.

«Я перестану тебя уважать, если ты сделаешь это», – однажды сказала она.

«Мунго, я не ожидала, что ты на такое способен. Это неправильно, это аморально».

Постепенно ее отношение менялось. Иногда, после очередной неудавшейся попытки разбогатеть, она холодно смотрела на него – с этаким ледяным презрением.

«Почему ты не уйдешь от меня?» – настойчиво спросил он тогда. «Потому что люблю тебя, – ответила Луиза. – И порой очень об этом жалею».

В Перте он заставил ее сыграть роль приманки, заманить намеченную жертву – и тогда Луиза впервые взбунтовалась. Она отправилась верхом к обманутому человеку, чтобы лично предупредить его. Пришлось бежать, уплыть на маленькой торговой шхуне всего за час до прибытия констеблей с ордером на арест Мунго.

С тех пор Сент-Джон не доверял ей, хотя уйти так и не решился: оказывается, она все еще нужна ему. В Кейптауне Мунго наконец получил письмо – одну из пяти копий, отправленных его шурином, герцогом де Монтихо, на каждый из адресов, где проживал Сент-Джон с тех пор, как уехала жена. Миссис Соланж Сент-Джон простудилась во время верховой прогулки и в пять дней умерла от пневмонии. Ее дети остались на попечении герцога, учились вместе с его собственными, и де Монтихо намекал, что не позволит Мунго их забрать.