твое это отношение к жизни. То, что ты полностью это… в облаках, не хочешь идти работать, ни о чем серьезном не думаешь, это, я полагаю, и отпугивает от тебя мужиков.

Тем более что у тебя еще есть ребенок. Кто все это себе на шею повесит?

– А-а… ты все о том же? Какие вы все, однако, рациональные.

– Кто, вы все? Видишь, значит, тебе еще кто-то об этом же говорил?

– Как же… Все мои психологи… Да вообще, все окружающие, только и норовят, чтоб меня за это укусить, унизить.

– Никто тебя не хочет унизить. Они, наверно, жалеют тебя, пытаются образумить. Пойми, это Америка! Здесь жизнь тяжелая, все пашут, как волы. Работая одному в семье, здесь не выжить. Мужик должен быть безумцем, чтобы повесить себе на шею полностью летающую в облаках бабу. А ты к тому же с ребенком. Причина, скорее, в этом.

– Жалеют меня? Вы все себя пожалейте, если живете с таким мировоззрением. Все так у вас рационально, так прозаично, а главное, американизировано.

Мало-помалу Танька устала меня переубеждать и в конце концов сказала:

– Черт с тобой, делай что хочешь!

Интересно, она действительно считает, что у меня «интересное» лицо или просто льстит? Наверняка льстит.

Разве скажешь человеку в лицо: «Да, твое лицо оставляет желать лучшего».

Дуреха, бережет меня, думая, что мне будет тяжело перенести операцию. Она не понимает, две, даже три операции – все лучше, чем неразделенная любовь.

Безусловно, у меня нормальное (не безобразное) лицо! Ну и отношение ко мне, соответственно, так себе. А если, скажем, у меня было бы потрясающее лицо – так, чтобы взглянул, – и дара речи лишился! Тогда хотела бы я посмотреть, как Гарик приходил бы и храпел в моем обществе.

* * *

Снятся мне сны, после которых я шальная. Ревность, ревность, ревность. Плохо помню содержание, но помню ощущение. Какая-то молоденькая девушка у нас в гостях. Сидит с краю на диване. Коротенькая юбочка, чулочки. Он ходит по дому в своих джинсах и толстой свободной рубахе, большой, сильный, ходит, словно принюхивается, присматривается к ней. Я чувствую это. Вся насторожена, как струна. Дети – Саша и Оля – сидят с ней рядом на диване. А справа полно места.

Гарик подходит и садится между нею и Олей, втискивается. Так тесно, что он натесно прижат к юным ногам незнакомки, к ее телу. Их тела прижаты друг к другу вплотную так, что я на расстоянии чувствую, как они возбуждаются от соприкосновения. Его огромная ножища почти задавила ее тоненькую ножку. Они сидят так, в то время как по другую сторону дивана полно места. Эта явная наглость выводит меня из равновесия. Я ору, кидаюсь на него (обычный вид наших ссор), я сгораю от негодования. Ведь это совершенно ясно, он сел так тесно к ней, тогда как справа полно места! Но ему не докажешь.

Он утверждает, что я больна. Что? Ему уже нельзя даже на диван рядом с женщиной сесть? Что? Ему нужно уходить из дому, если у него гости? И что? Ему вообще нужно сидеть в тюрьме, чтобы я была счастлива? (Обычное его поведение и слова.) Он раздражен и видно, что он действительно считает, что он прав.

Свободного места на диване он в упор не видит. Я показываю ему, в нос тычу, ору! Он считает, что это ерунда, ну не заметил свободного места, ну так это ж мелочь! А я так придираюсь к мелочам. И я сама уже не уверена: может, и вправду мелочь? Может, правда, он не заметил? А я придираюсь. Но моя злоба и боль не уменьшаются от этого. Я бью его изо всех сил, чем придется под руку. Бью по голове, по лицу, по спине. Я буду рада, если я разобью ему челюсти, покалечу его, – так я его ненавижу. Даже если бы я его убила – и то, мне кажется, это было бы маленьким отмщеньем за всю ту боль, которую он мне причинил.

Вдруг неожиданно я вижу, что он скрутился, ослабел. Его непробиваемое каменное тело вдруг сдалось. Он повалился на живот, и изо рта его вышла глыба или какой-то кровавый сгусток? То ли печенка его, то ли селезенка, что-то похожее на внутренности курицы. На меня находят паника, испуг – что я наделала! Ведь я его люблю!

Боже мой, неужели я его и впрямь покалечила? В раскаянье я кидаюсь целовать его, но ему уже не до моих поцелуев. Он безжизненно и покорно лежит под моими ласками, он даже не укоряет меня, но вдруг я шарахаюсь в ужасе. Все зубы у него шатаются! И пахнет от него неприятно, как от падали. И я впервые задумываюсь: что же теперь?

Уменьшится наконец моя любовь к нему? К нему – такому изуродованному и покалеченному? Ослабеет наконец хоть чуть-чуть моя страсть? Я и хочу этого, но и понимаю, что, потеряв эту любовь в себе, – я потеряю самое главное в своей жизни. Я сконфужена, чего же я хочу? Я просыпаюсь…

Глава пятнадцатая

Май – июнь 1989 г.

Кондиционер бесшумно вливал прозрачную струйку холода в воздух. На столике в приемной лежали журналы «Космополитан», «Тайм», «Медисин тудэй»… Из-за стеклянного окошка высунулась голова регистраторши, приглашавшей сидевшую со мной в приемной женщину с перебинтованным лицом пройти внутрь.

Я была следующей.

Я волновалась. Достала из сумочки журнал, который принесла с собой, раскрыла его на странице, где было напечатано крупными буквами: «Новинки пластической хирургии» и принялась уже в который раз рассматривать напечатанные здесь фотографии «до» и «после». Результаты были поразительные.

В дверь позвонили. Секретарша открыла, нажав кнопку, и в офис вошла еще одна пациентка. У этой, как видно, швы только что сняли, и на их месте на ее лице, непонятно почему сильно распухшем, сохранялась зудящая краснота. Я не могла определить, какую именно часть лица они хотели усовершенствовать. Пока смотреть на это лицо было страшно.

Регистраторша, пригласила меня пройти.

– Сама в таком месте работает, а себе помочь не может, – подумала я, проходя за ней.

Как видно, этой уж никакими операциями не поможешь… ей, как минимум, штук сорок их нужно сделать, чтобы увидеть хоть какой-нибудь сдвиг. Но, сможет ли пластическая операция (одна, две, три?) сделать меня ослепительно красивой?

– Доктор будет с вами через минуту.

* * *

– Пять часов под общим наркозом… – сконфуженно повторила я, – а это не опасно?

– Всегда, когда дается полный наркоз, есть риск летального исхода, но риск этот очень