Элинора потянулась к люльке, вытащила свёрток:

— Подержи его. Возьми на руки!

— Нет-нет.

— Не бойся, новорождённые — существа весьма прочненькие.

— Всё равно, боюсь младенцев.

— Я хочу увидеть, как ты его держишь, — повторила она голосом взволнованным и настырным.

— Нет, не могу. Правда. Я не умею. Лучше ты сама.

— Посмотри, он открыл глаза. Ну разве он не чудо?

Александр заметил, что у ребёнка длинная, заострённая головка и широкий лоб. Глаза тёмного, непонятного цвета. Он весь какой-то бесформенный, даже его кости. Кости ведь сдавливаются или сплющиваются, когда ребёнок немыслимым образом выталкивается через узкое отверстие? Ротик его кривится и так и этак. И он ведь такой крохотный. Для него почти всё опасно. Он пока ещё и дня не прожил! Александр протянул руку, коснулся пальцем мягкой холодной щёчки.

— Элинора… Давай говорить прямо… совсем прямо. Пытаешься ли ты сейчас сказать мне, что он мой сын? — Александру пришлось произнести это, наклонившись, заговорщицким шёпотом.

Элинор прошептала в ответ:

— Понятия не имею. — Она резко вздохнула, засмеялась. Придвинулась ближе и сказала ему на ухо: — Я делала… Я всегда делала так… чтобы невозможно было потом узнать… узнать, чей… если вдруг… Я думала, может, я пойму, когда увижу его. Или её. Я ведь была уверена, что будет девочка, Саския.

— Мне кажется, в нём нет сходства с кем-то конкретным.

— Посмотри вон на того ребёнка, и ты увидишь, что они все разные. Это байки, что все младенцы одинаковые. Они разные и не похожи на Уинстона Черчилля[167]. Посмотри на малыша миссис Коган.

У того малыша была копна чёрных волос, пухлые щёчки, большие глаза, и весь он был какой-то кругленький. Миссис Коган приветственно кивнула Александру и улыбнулась. Он снова перешёл на громкий шёпот:

— Крис с Джонатаном тоже со мной имеют какое-то сходство.

— Это потому, что есть сходство между тобой и Томасом. Большой лоб, задумчивое выражение, волосы не то русые, не то каштановые, прямой рот. Только ты крупнее. Ты сам-то как чувствуешь, он чей?

— Ну… — начал было Александр и запнулся (при виде розовокожей крохи он чувствовал только боязнь и дрожь).

— Узнать можно, если сделать анализ крови.

— Нет! — вырвалось у Александра довольно громко. Ему не только было телесно страшно даже находиться рядом с ребёнком — его смущала и пугала эта новая несдержанная, болтливая Элинора.

— Ну, дорогой, я же не предлагаю всерьёз… Просто у меня лёгкость в голове. Наверное, от обезболивающего. И вообще, в последние месяцы я жила в слишком большом напряжении.

— В напряжении?.. — невольно повторил Александр и умолк.

С хлопаньем раскрылись двери. В палату ворвались Лиззи, Джонатан и Крис с коробками конфет и пакетами фруктов.

— Я пойду… — сказал Александр.

— Нет, останься…

— Мне пора. Мне нужно подумать.

— Думать здесь совершенно не о чем. Придёшь завтра?

— У меня завтра ужин с коллегой. Но я постараюсь заглянуть. Томас, привет. Я как раз собирался уходить. Мне и правда пора.

— Скажи, Александр, разве он не миленький? — спросила Лиззи. — Он подержал мой пальчик.

— Очень миленький, — согласился Александр, проводя по мышино-бесцветным волосам девочки длинными пальцами, которые так славно умели ласкать Элинору. — Вы чудесная семья.

Он сидел в своей жёлто-белой комнате и думал. Теперь-то он понимал, какая буря творилась у Элиноры в душе весь последний год. До того как он услышал от неё это слово — «напряжение», он и вообразить не мог, каково ей было гадать девять месяцев, чьего ребёнка она носит, тревожиться, что дитя может оказаться неоспоримо похожим на Александра, беспокоиться, как-то он, Александр, всё воспримет (а повёл он себя сегодня не слишком ласково). Он вдруг сообразил: наверное, она уверяла себя, что родится Саския, потому что девочка была бы в первую очередь её ребёнком, на неё была бы похожа?.. А его она просто использовала. У него никогда не было сомнений, что таким способом она хотела поквитаться с Томасом за Антею Уорбертон, а заодно продлить свою бабью молодость, развеяться, сбросить броню матери троих детей. Теперь же ему показалось, что она с самого начала, с самого первого, молчаливого и вежливого раза под жёлтым покрывалом непременно хотела зачать ребёнка. Зачем? Наказать Томаса? Или, может, она, как один его знакомый актёр, подсознательно нуждалась в ребёнке от каждой интрижки? Женщине такие вещи обходятся дороже. Или, может быть, он всё не так понял? Что, если она, как прежние его женщины, его полюбила? Ну тогда могла хотя бы намекнуть, рассуждал Александр с некоторым раздражением, сердясь на это раздражение. Впрочем, у дела имелась и третья сторона.

Итак, Томас. О чём Томас знал, догадывался, думал, что чувствовал? Ведь дружил он с Томасом, а не с этой женщиной, Томаса уважал и ценил. Вполне вероятно, что они, как два англичанина, попросту всё между собой благополучно замолчат; повышать голос, слишком эмоционально на что-то отзываться считается моральной слабостью, дурным вкусом. Ребёнок этот — сын Томаса, так тому и быть. Элинора, поди, успокоится. Сам Александр, конечно же, как можно скорее съедет с квартиры. Из-за этой перемены он не так стремительно, как собирался, закончит «Соломенный стул», но так или иначе финал пьесы не за горами. Он стал думать о Винсенте Ван Гоге, в голове почему-то всплывали лишь самые растиражированные портреты: коричнево-загорелое лицо угрюмо взирает из-под полей соломенной шляпы; а вот бледное, с хрящеватым носом, загадочно хмурится в окружении аквамариновых завихрений, золотых лун и звёзд. Ему живо, внезапно вспомнилась Фредерика Поттер времён постановки «Астреи», как взмётывались её проволочно-рыжие волосы от объяснительного размахивания руками, в минуты признания в любви к александрийскому стиху Расина — и к Александру.

По дороге в больницу университетского колледжа Томас затащил Александра в паб «Мальборо». Собственно, к Элиноре явится нынче только Томас — путь Александра лежал на Грик-стрит, в старейший французский ресторан Лондона «Улитка», где он ужинает с Мартиной Сазерленд. Когда он сообщил Томасу, что не поедет в больницу, тот ровным тоном сказал, что очень жаль, его дружба много значит для Элиноры, но она, конечно же, поймёт. Александр смотрел в лицо своего друга — дежурное, неулыбчивое, — и его впервые охватила злость, злость к ней. Он выразил это чувство на свой лад:

— Наверное, мне пора съезжать. Вам теперь нужно больше места.

— Ты уж не впервые это говоришь. Но Элиноре нравится, что ты у нас. Поверь.