Маркус же, напротив, начал радовать: вернулся в Блесфорд-Райд и вместо прежних гуманитарных предметов теперь изучал математику, биологию и химию. Он по-прежнему посещал мистера Ройса, но Стефани понятия не имела, о чём между ними говорилось. Он виделся с Жаклин и Руфью, иногда и с другими ребятами из Клуба юных христиан. Он старался общаться с Биллом: в конце недели сообщал свои оценки, неизменно хорошие, и при этом даже не дрожал всем телом. Его голос и обращение с Биллом казались Стефани нарочито, чуть ли не оскорбительно учтивыми. Он, казалось, решил исповедовать нормальность: беседовал о погоде, расписании автобусов, о новой пристройке к школьному бассейну, — и всё это с той же странноватой любезностью, с какой докладывал Биллу об успеваемости, будто исполняя долг. У Стефани Маркус поинтересовался, кого она больше хочет, мальчика или девочку, и как решили назвать. Стефани воображала себе только мальчика, и тут они с Дэниелом согласились на имени Джонатан. С женскими именами было сложнее. Стефани нравились старомодные — Камилла, Антония, Лора. Но Дэниелу такие не по душе. В итоге они, хотя и не вполне уверенно, сошлись на Рейчел. Ожидаемая дата родов была 14 февраля. Ну тогда, заявила Фредерика, Валентин или Валентина — в самый раз! Миссис Ортон заметила, что это имя «больно уж вычурное». «Как же вас саму зовут, миссис Ортон?» — немедленно осведомилась Фредерика, и та ответила: Энид. Стефани сидела за вязанием и задумалась об «Энид»: у неё это имя ассоциировалось с трактирными служанками и мелкой буржуазностью Эдвардианской эпохи; а если уйти дальше в историю — с воплощением бледной красоты в Артуриане: Энид, жена Герейнта, какой она описана у Теннисона и в древнем валлийском цикле[166]. Как слово — звучит красиво, но как имя — пожалуй, облеплено слоем неприятных ассоциаций, точно жестянка для печенья — лакированными ракушками (сувенирчик из курортных городков вроде Скарборо, Брайтона или Лландидно).

В квартире в Блумсбери тоже в скором времени ожидалось прибавление. Больше всего обсуждали имя Саския, так желала назвать ребёнка Элинора. «Я хочу, — говорила она, — чтобы девочка была счастлива, состоялась как личность, жила припеваючи, чтоб лицо её светилось радостью, как у Саскии Рембрандта». Томас возразил: с таким причудливым именем ребёнок будет слишком выделяться среди одноклассниц. Элинора заметила, что всегда можно добавить Джейн, или Мэри, или Энн, и поинтересовалась, каково полное имя Александра. Он важно, нараспев, огласил: Александр Майлз Майкл — и добавил, как добавлял всегда, когда об этом заходила речь, что все его имена довольно воинственные: Александр по-гречески «защитник», Майлз от латинского «воин», да и архангел Михаил — покровитель воинства. Томасу были больше по душе Марк или Дэвид. Элинора попыталась подобрать мужское имя в духе Саскии, но чтобы оно при этом не походило на имена персонажей Джорджетт Хейер или «Саги о Форсайтах» (таких не оказалось). Герард — вот неплохое имя, вспомнил Александр. Он знает голландца по имени Герард Вейннобел. «Да это ж как французский бригадир Жерар у Конан Дойла», — поморщился Томас и снова повторил, что предпочитает имена простые: Марк, Саймон, Дэвид. «Дэвид — общее место», — обронила Элинора. «Тем удобней его присвоить себе, — парировал Томас. — Дэвид будет твой, и больше ничей. А Саския безраздельно принадлежит Рембрандту».

Двенадцатого января 1956 года в шесть утра в больнице университетского колледжа у Элиноры родился сын. Роды прошли легко. Томас был в больнице, но не в палате. Александра оставили с Крисом, Джонатаном и Лиззи, по крайней мере покормить детей завтраком, — потом явится няня по вызову. Александр надел фартук и принялся выставлять на стол тарелки с йогуртом, мюслями, фруктами, чувствуя, что и сам он вроде няни по вызову. «У вас теперь есть братик, — объявил он детям. — Довольно крупненький. Все чувствуют себя хорошо». Дети загомонили и спросили, когда можно его увидеть. Александр ответил, что не знает, но Лиззи всё равно забралась к нему на колени и неумолимо продолжила катехизис. А где он будет спать? Много ли будет шуметь? Заберёт детскую кружку, мою кружку? Александр ответил, что малыш, скорее всего, не будет много плакать, и, как только вернулся Томас (тремя мгновениями позже в дверь позвонила и няня), поспешно ретировался на работу. Томас успел бросить вслед: Элинора хочет, чтобы Александр её навестил. Александр ответил: хорошо, но позже, пусть она отдохнёт. Он намеревался отправиться с визитом через день-другой, спрятавшись за большим букетом, вместе с Томасом или с Джонатаном и Крисом.

После обеда зазвонил телефон у него в кабинете. Александр в эту минуту разговаривал с Мартиной Сазерленд — чрезвычайно талантливой коллегой. У Мартины были точёные черты лица, за душой Оксфорд с отличием по классическим языкам и античной филологии. Благодаря знаниям и остроте ума Мартина сделала на радио прекрасную карьеру как режиссёр передач. Поговаривали, что своих подчинённых она изводит властностью и придирками, а с равными общается дружелюбно-отстранённо; подобная манера тревожила и волновала Александра. Он снял трубку:

— Александр Уэддерберн.

— Александр, это Элинора. Я хотела с тобой поговорить.

— Рад, что всё прошло хорошо.

— Мне удалось перехватить одну из этих новых тележек с телефонами. Послушай, это важно. Я хочу, чтобы ты увидел малыша.

— Конечно. Я собирался прийти вместе с Томасом. Может, завтра вечером? Можно, конечно, и сегодня…

Молчание.

— Александр. Приходи, пожалуйста, сейчас, один. Ты должен его увидеть.

— Какой он? — как-то нелепо спросил Александр, пытаясь увильнуть от ответа.

— Идеальный. Особенный. Ни на кого не похож — идеальный отдельный человечек, — щебетала она. — Такой красивый, я прямо плачу от счастья.

— Хорошо, постараюсь. Сейчас, правда, занят с коллегой.

— Ой, конечно, прости. Но… приди, пожалуйста! Ты ведь придёшь, да?

— Ну конечно.

— У моей домовладелицы, — сообщил он Мартине Сазерленд, — только что родился ребёнок. От радости она сама не своя.

— Надо же, — бесцветно отозвалась та. — Так вот, вы не находите, что этот текст слишком перегружен, сплошные имена философов, друг на дружке?..

— Вы не согласитесь со мной отужинать? — неожиданно для себя выпалил Александр. — Например, завтра? Отпразднуем окончание, ну или почти окончание, моей новой пьесы?

— С радостью.

И вот Александр отправился, довольно обеспокоенный, к ребёнку в день его появления на свет. По телефону Элинора была сама не своя, перевозбуждённая и безрассудно радостная. Это её состояние, особенный тон голоса и побудили его явиться одному, до Томаса с детьми. Он купил большой букет из разных весенних цветов: нарциссы, чем-то похожие на крошечные сложенные зонтики, кудлатые ирисы на пиках цветоносов, тюльпаны, чьи плотные закрытые бутончики иззелена-бледноваты, но уже окаймлены огнисто-красным, — и всё это было обёрнуто в хрустящий целлофан. О маленьких детях не знал он совершенно ничего, единственным его младенческим знакомцем был злосчастный Томас Перри в Блесфорде, и Томас, по понятным причинам, Александра недолюбливал. Сейчас воображение почему-то живо нарисовало ему собственную физиономию, уменьшенную до личика мартышки. Палата была маленькая и светлая, на четверых. Он сделал несколько шагов и сразу оказался у кровати Элиноры; она, с тусклыми волосами, в ночной рубашке с узором в виде веточек, подставила усталое лоснистое лицо для поцелуя. От неё пахло молоком, кислым молоком. Он попытался вручить ей цветы и огромную коробку горьких шоколадок с мятой, а она — обратить его внимание на колыбельку из парусины, натянутой на металлический каркас: внутри лежал младенец, туго завёрнутый во фланелевую ткань, отчего казался вытянутым, как карандаш, рот и глаза — щёлочки, лицо пунцовое, в пятнышках экземы. На голове — светлые волоски, но не много.