— Конечно, — отвечал иноверец.

— Тогда присягни на Святом Евангелии, что ты будешь хорошим товарищем. Для этого тебе надо завязать глаза.

Парню крепко завязывали глаза тряпкой. Затем старейший из арестантов потихоньку спускал штаны и, полуголый и грязный, становился рядом с ничего не подозревающей жертвой. Один из закованных в цепи узников начинал зачитывать клятву голосом христианского священника. Парень с завязанными глазами повторял каждое слово.

— Теперь, сын мой, поцелуй священное Евангелие, — говорил кандальник. — Вот здесь.

Но вместо Евангелия новичок целовал подставленную ему вонючую задницу бесстыжего арестанта.

Хохот окружающих не утихал.

— Эй, присягнувший, — панибратски хлопали его арестанты и смеялись. — Ну и как оно пахло?

Осмеянный и униженный деревенский парень лежал в углу раздавленный. Железные стены едва не лопались от хохота.

Множество гнусностей творилось в этом тесно набитом вагоне. Здесь обкрадывали соседей, занимались грязной любовью, бывалые арестанты тиранили новичков.

И прежняя мысль о ничтожности людей и людской природы стала вытеснять из головы Нисана светлые видения освобожденного человека. Тогда он закрыл глаза, как в детстве, когда хотел уйти от этого мира, погрузиться в другие миры и не видеть никого вокруг себя. Так же как отец, который в минуту сомнений принимался повторять «Ани маймин…»[140], Нисан начинал твердить наизусть отрывки из своих книжек. Это возвращало ему веру, позволяло забыть обо всем, что его окружало. Эти слова заслоняли от него людей.

Да и чем могли привлечь его сейчас окружающие с их мелочными заботами, мерзостью, самолюбием; эти черви, которые грызли друг друга, в то время как их самих донимали паразиты? Нисан не хотел смотреть на них. У него был идеал, далекий, красивый, ради которого стоило работать, страдать и жертвовать собой. Он не видел людей, он был предан идее.

В жарком вонючем вагоне арестанты играли в «слепую корову». Зажимали кому-нибудь голову между колен и били по заднице, пока жертве не удавалось угадать того, кто ударил его последним.

— Ложись! — гремели насмешливые голоса. — Быстрее!..

На австрийском курорте Карлсбад, у источника, собрались самые влиятельные и богатые жители фабричного города Лодзь, что в Польше.

— Добрый день! — приветствовали они друг друга по-немецки и таяли от умиления и вежливости.

Заезд отдыхающих в этом сезоне был не так велик, как в предыдущие годы. Многие из тех, кто прежде приезжал сюда ежегодно, нуждались они в этом или нет, оказались раздавлены кризисом и больше не могли позволить себе отдых на курорте. Приехали только самые крепкие, устоявшие на ногах буржуа. Теперь они с особым удовольствием шли со своими стаканами к источнику пить минеральную воду. Дамы тащили за собой по мощеным тротуарам длинные шлейфы, которые в лодзинской грязи и сутолоке никак нельзя было продемонстрировать. В пестрых пышных платьях с буфами, в огромных шляпах с перьями, обмахиваясь веерами, сверкая бриллиантами, они фланировали и надувались, как гуляющие по курортному парку яркие павлины. Мужчины в узких брюках и укороченных пиджаках или светлых подрезанных жакетах, с высокими воротниками и в остроносых лакированных ботинках поминутно приподнимали цилиндры, кланялись и махали перчатками.

— Наконец-то можно отдохнуть в Карлсбаде как следует, — с наслаждением говорили мужчины. — Нет такого наплыва приезжих…

— Да, стало попросторнее. А то в последние годы из-за плебса здесь не было житья, — отвечали дамы. — Все служанки и приказчики тут бывали…

Прежде всего, отдыхающие были горды тем, что в Карлсбад прибыл со своей семьей сам Флидербойм. Даже его дочери, избегавшие этого места, так как оно уж очень объевреилось, в этом году наконец до него снизошли. Это было особенно приятно самым мелким гостям Карлсбада.

Среди прочих была здесь и Диночка, жена Макса Ашкенази, приехавшая вместе с матерью. Реб Хаим Алтер, ее отец, с ними поехать не смог. В последнее время, особенно после кризиса, у него плоховато шли дела. В первый раз ему пришлось отпустить Приву, свою красавицу жену, которая совсем не старела, а с каждым годом становилась все краше и женственнее, одну. Ее он должен был послать на воды. Он заложил свое имущество, но Приву отправил в Карлсбад. Она бы не пережила, если бы ей не удалось попасть на курорт. Как бы она тогда показалась на глаза людям? О чем бы она всю зиму говорила с другими дамами? Но сам реб Хаим остался в городе. Впервые его немецкая шляпа, купленная им специально для иностранных курортов, лежала без дела в своей большой коробке.

Диночка тоже была одна, без мужа, как и мать. Ее Симха-Меер, он же Макс, как раз мог позволить себе удовольствие разъезжать по курортам. Он набирал силу с каждым днем. В Лодзи его очень уважали и высоко оценивали его солидное состояние.

— Скорее он держит в руках баронов, чем они его, — говорили люди, когда Макс Ашкенази проезжал в фабричной карете по улице. — Он богат как Крез.

Однако он не поехал. Он предпочел отправиться в Россию по коммерческим делам. Он не мог тратить время на курорты и минеральные воды. Он не видел в этом ни смысла, ни удовольствия. Ему было жалко каждой минуты, потраченной на безделье и глупости. Хотя Лодзь снимала перед ним шляпу и говорила, что это Хунце у него в руках, а не он у Хунце, сам Ашкенази знал, что это неправда, что Хунце и есть хозяева, а он — всего лишь их человек. Правда, его мнение многое значит на фабрике и он собрал немало акций, постоянно покупая их; но все же он еще очень далек от своей цели, от того, чтобы стать хозяином Лодзи. Он, Макс Ашкенази, не удовлетворялся половиной желаемого. Он хотел все целиком. И он не знал покоя, не позволял себе вздремнуть после полудня, понежиться утром в постели, хотя его и тянуло отдохнуть.

Теперь он был занят как никогда прежде. Толстый директор Альбрехт, который и так был сонным и неповоротливым, сильно сдал с тех пор, как рабочие сунули ему метлу в руки и прокатили на тачке по фабричному двору. Он был напуган и оглушен. Его сердце, ослабленное непосильным грузом жира, стало биться учащенно и болезненно. Он по-прежнему приходил на фабрику, сидел в большом кресле, скрипевшем под его громоздким телом, но, в отличие от прежних времен, совсем ничего не делал. С некоторых пор он не слышал, что ему говорят, путал документы и нередко забывал подтянуть сползший с ноги чулок или застегнуть брюки как следует. Гладко причесанные русоволосые немецкие девушки, работавшие в фабричном бюро, чуть не лопались от душившего их смеха, глядя на директора Альбрехта.

— Старику капут, — говорили бароны. Они не прогнали его с фабрики и из директорского кресла, но забрали у него всю работу и передали ее Ашкенази. Альбрехт ни слова не сказал на это и ничего не требовал. Он забывался с ткачихами, которые стараниями приказчика Мельхиора все так же регулярно убирались в его холостяцкой квартире. Ашкенази знал, что конец старика близок. Того и гляди его хватит апоплексический удар; при его грузности и образе жизни, при том, сколько он ест, пьет и развлекается с женщинами, это было слишком вероятно. Так что еще при жизни Альбрехта Макс Ашкенази стал директором мануфактуры Хунце. Ничего на фабрике не происходило без его ведома. И он очень этим гордился. Он работал на износ, все брал на себя, во все вникал и не мог оставить дела и уехать с женой в Карлсбад. Да ему это было и не нужно. Самое большое удовольствие ему доставляли пыль, дым и суета. Только в такой атмосфере он дышал свободно, чувствовал, что живет, а в тишине и покое он заболевал, хандрил и тосковал.