И Санни сдалась, как я теперь понимаю. Но не перед экспериментаторами, а перед концом войны. Ей надоело воевать – она хочет остепениться, завести семью и стать библиотекаршей в маленьком городке. Теперь Яна – настоящая Санни, настолько реальная, насколько возможно. Сама суть оранжереи, может, и была извращена наложившими на нее лапу ренегатами, но психологическая алхимия никуда не делась. Возможно, об этом говорила Санни. Мы – не те, кем или чем были раньше, пусть даже наша история при этом – единый неразрывный гобелен. Пытаюсь представить, кем я должна была казаться всем тем гражданским на борту хабов, завоеванных и очищенных в ходе войны, – и вижу пустоту, ничто. Наверняка я наводила на них ужас, но за броней и оружием я была… просто собой, не так ли? Но откуда им было знать?

Неважно. Теперь все кончено. Я должна жить с этим, равно как и с чувством долга. В то время мои действия были (или казались, что, по сути, одно и то же) необходимы. Если я не хотела отдавать память человечества на откуп распоясавшемуся программному обеспечению или, что еще хуже, недобросовестным оппортунистам, стоящим за ним, – мне приходилось бороться. А когда принимаешь решение бороться, заочно соглашаешься жить с его последствиями. В этом разница между нами и Юрдоном, Фиоре, Хант. Да, мы готовы терзаться сомнениями всю жизнь, а они сражаются лишь за то, чтобы война никогда не останавливалась – тогда не придется терзаться ничем. Никакой другой причины тут быть не может.

Плохие это мысли, страшные и ненужные – но они не оставляют меня в покое, поэтому я иду и сражаюсь с ними, размахивая сумочкой и насвистывая веселую мелодию. И в то же время пытаюсь посмотреть на себя со стороны. А вот молодая библиотекарша – женщина в летнем платье и с сумочкой в руке, насвистывающая по дороге с работы домой. Но что у этой пасторальной картинки на обороте? Бывший солдат, мучимый кошмарами, сжимая кейс с автоматом, крадется в свое убежище, чтобы отдохнуть в последний раз перед…

Так, хватит. Кончай.

Во-о-от, так-то лучше.

Я прихожу домой и прячу сумку на кухне. В гостиной включен телевизор, поэтому я снимаю обувь и иду прямо туда.

– Сэм?

Он, как обычно, сидит на диване перед мерцающим экраном. В руке – банка пива. Его взгляд упирается в меня, когда я вхожу.

– Сэм.

Сажусь рядом с диваном. Через некоторое время замечаю, что он вообще не смотрит телевизор. Его глаза обращены на внутренний дворик за стеклянной дверью. Он дышит медленно, ровно, его грудь ритмично поднимается и опускается.

– Сэм…

Он долго изучает меня глазами, прежде чем робко и еле заметно улыбнуться.

– Что, было много работы?

– Да, очень.

– Что-то я… так соскучилась по тебе.

– Я тоже по тебе скучал. – Его рука касается моей щеки, идет вверх и убирает со лба непослушные волосы.

В такие моменты я ненавижу быть человеком без единой аугментации – лишь комком мыслящего желе, запертым в костяном панцире, в бесконечной разделенности со своими возлюбленными, вынужденным протискивать каждый смысл через речевой канал с низкой пропускной способностью. Все люди – острова, окруженные бездонными океанами бессмысленной тьмы. Будь я хотя бы наполовину тем прежним существом, будь у меня хотя бы часть ресурсов – по одному желанию Сэма, по желанию Кей, я смогла бы проникнуть в его существо (равно как и он – в мое) гораздо глубже, чем доступно неловкому и неказистому примату. В осознании того, что мы потеряли, что у нас могло бы быть вместе, есть особая острота, только заставляющая меня желать его еще сильнее.

Я осторожно придвигаюсь ближе, прижимаюсь к его талии.

– Где ты был так долго?

– Убегал. – Он наконец поворачивает голову и смотрит на меня краешком глаз. – От себя, в первую очередь.

– Я тоже. Но почему тебе так трудно сейчас быть тем… кем ты стал?

– Слишком похоже на… – Он сглатывает. – На то, кем они хотели меня видеть.

Я не спрашиваю, кто такие «они», – все и так понятно.

– Ты хочешь сбежать отсюда? Покинуть этот корабль?

Сэм долго молчит.

– Нет, не думаю, – говорит он в конце концов. – Потому что мне пришлось бы снова стать тем, кем я не хочу быть, если это имеет для тебя смысл. Кей была маскировкой, Рив, маской. Секс-куклой, эрзац-женщиной. Ни разу не настоящим человеком.

Я обнимаю его крепче.

– И тем не менее ты захотел побыть ею какое-то время.

– Ну… да. – Он приподнимает бровь. – Откуда ты знаешь?

– Слушай, как ты думаешь, почему я здесь?

Сэм делает грустное лицо.

– Твоя взяла. Значит, ты хочешь убраться отсюда?

Мы не говорим о том, остаться или уйти – это понятно. Но что он на самом деле имеет в виду…

– Я думала, что хочу, – признаюсь я, перебирая пуговицы на передке его рубашки. – Потом доктор Хант поправила мне мозги, и я поняла, что на самом деле мне нужно где-то лечиться и быть собой. В общине. В мире. – Я запускаю руку ему под рубашку, и его дыхание приобретает хрипловатый оттенок, который заставляет меня сжать бедра. – В любви. – Я делаю паузу. – Не обязательно так, как это видит Хант, заметь.

Одна его рука гладит меня по волосам, а другая…

– Не останавливайся.

– Я боюсь, Рив.

– Не ты один. – Я дышу глубоко. – Нас двое. Нас. Ох.

– Я люблю…

– …тебя.

Мы продолжаем наш разговор без слов, используя язык, который не интерпретирует ни один нечеловеческий искусственный интеллект-наблюдатель – язык прикосновений и ласк, столь же древний, сколь и человеческий вид. То, что мы говорим друг другу, очень просто. Не бойся, я люблю тебя. Мы говорим это настойчиво и решительно; тела заходятся в криках немого одобрения. И во мраке ночи, когда мы тянемся друг к другу, я осмеливаюсь признаться себе, что в конце концов все может обернуться к лучшему.

Мы не обречены на неудачу.

Так ведь?..

* * *

Мы завтракаем в нездоровой тишине. За кофе с тостами я откашливаюсь и начинаю тщательно спланированную речь:

– Сэм, мне нужно в библиотеку возле церкви. Я оставила там свои перчатки.

– Серьезно? – Он поднимает глаза. Морщины тревоги прорезали его лоб.

Я энергично киваю.

– Без них я не могу ходить в церковь, это неприлично. – Приличие – одно из ключевых слов, за которыми чутко следят наблюдатели. Вообще отсутствие перчаток не является нарушением дресс-кода – это лишь удобный повод.

– Хорошо, думаю, я пойду с тобой, – говорит он с видом осужденного, которого вот-вот выбросят без скафандра в космос. – Пора собираться, да?

– Да, я приготовлю сумочку, – говорю я.

– А я надену новый жилет. Он наверху. – На секунду мне кажется, что он собирается сказать что-то еще, что-то компрометирующее, но ему удается вовремя сдержаться. Мой желудок тошнотворно вздрагивает.

– Береги себя, дорогой.

– Да