– И нипочём, Антип Прокопьич! – серьёзно возразила Меланья. – До гробовой доски я поклялась! Коли хмельным грешить станет – стало быть, крест мой таков… а от слова я не отказница!

Лазарев покраснел, неловко усмехнулся. Хотел было сказать что-то, но, взглянув на стоящего рядом Иверзнева, который молча, безотрывно смотрел на Устинью, не смог выговорить ни слова. «Да ведь Миша влюблён в неё!» – вдруг отчётливо и ясно понял он. – «Влюблён, это видно… как можно было сразу не догадаться?»

– Что же, Устя… вот, стало быть, и всё? – ровным голосом спросил Иверзнев. – Мы, верно, не увидимся с тобою больше никогда?

– Господь милостив, Михайла Николаевич. – по бледному лицу Устиньи бежали слёзы. – И слов у меня недостанет отблагодарить вас за всё. Что грамоте выучили… что научили всему… что… Ох, да что ж говорить-то! Я вам тетрадию свою на столе оставила. Мне ни к чему, всё в голове и так есть, да и тяжесть лишняя в пути будет, – а вам сгодится. Пошли вам Господь… Недолго уж осталось. Через год в Москву воротитесь, вот тогда и… – не договорив, она тихо, чуть слышно расплакалась в пригоршню. Иверзнев шагнул было к ней – но, наткнувшись на недобрый, тяжёлый взгляд Ефима, остановился. Взял мокрую от слёз руку женщины, бережно поцеловал её. Хрипло сказал:

– Я никуда не поеду отсюда, пока не получу весточки от те… от вас. Помни это. А теперь – с богом!

У высоких заводских ворот – никого. На толстых, в обхват, кольях плясали рыжие отсветы пожара. Шесть теней неслышно проскользнули к чуть заметной калитке. Сразу же рядом выросла бесформенная фигура солдата.

– Кострома?

– Кузьмич?

– Ну, слава те, Богородица… Уж, думал, не дождуся! Живо давайте, крещёные, покуда начальство не очуялось… Устя Даниловна, и вот кто ж мне теперь прострел-то лечить станет?

– Малашка сделает, Кузьмич. Я её научила, мазь оставила… Спаси тебя Господь!

– Ступайте, ступайте! Бог в помощь… И поспешайте подале отойти! Сегодня-то навряд ли, хватит без вас начальству заботы, а вот завтра беспременно спохватятся!

– Знаем, Кузьмич. Спасибо. Прощай.

Тени выскользнули за калитку – и старый солдат поспешно запер её на тяжёлый засов. Не оборачиваясь, сказал:

– И ты, Иваныч, на место ворочайся. Мне лишнего бою на спину на старости лет тоже не надобно. Не забыл ли должок?

Вор усмехнулся. Молча протянул солдату звякнувший свёрток (Кузьмич так же молча принял его) и растворился в сырых потёмках – как не было его.

* * *

Сентябрь пришёл в Москву тихий и такой тёплый, что диву давались даже старики. О наступившей осени можно было догадываться только по буйству золота и багрянца в садах да по ранним сумеркам. На улицах Замоскворечья пахло грибами и яблоками. Дети носились босиком по лужам, и их весёлые крики звенели над крышами до глубокой темноты. Все ставни в домах стояли раскрытыми, и в комнаты беспрепятственно проходило последнее ласковое тепло, пронизанное свежим и сладким яблочным духом.

Ворота дома графини Беловзоровой на Остоженке стояли открытыми настежь. Калитка тоже была отворена, и по мощёной дорожке в глубь сада, к дому, проходили гости. Нынешним днём в доме графини проводилась открытая для всех желающих выставка молодой художницы Варвары Зосимовой. В столовой предлагали чай и пирожные, беспрестанно кипел самовар, горничные подавали чашки. Но большинство гостей, поблагодарив, проходили мимо угощения и устремлялись в большие, светлые комнаты, где были развешаны и расставлены полотна.

Здесь находилось чуть ли не в полном составе Училище живописи, ваяния и зодчества: молодые люди рассматривали картины, вполголоса переговаривались, указывая друг другу на отдельные детали, или же, отойдя и сощурив глаза, оценивали перспективу и колорит. Много было студентов университета, девушек со стрижеными волосами? в скромных тёмных платьях, в синих очках. Именно последним принадлежали слишком громкие возгласы или сердитые возражения.

– Поверьте, Сергей Константинович, я такого и не ожидала! – графиня Беловзорова, стоя у входа в бальную залу рядом с инспектором Училища живописи, с напускной растерянностью разводила руками. – Целый день – река народу! Вся Москва ко мне стремится! А виноваты в этом, между прочим, вы! Да-да! Что вам стоило предоставить Зосимовой помещение в Училище? Вы ведь с ней давно знакомы через Нерестова, и картинами её восхищались ещё три года назад! А как дошло дело до выставки – стушевались!

– Стушевался, грешен. – пожал плечами господин Зарянко. – Но вы ведь и сами должны понимать, Евдокия Павловна! Безусловно, талант госпожи Зосимовой достоин всякого внимания и поощрения. Но ведь я тоже человек подневольный! Мы находимся под протекторатом Академии, – а её, бедную, сейчас трясёт и лихорадит! Вот вы улыбаетесь, а молодёжь вовсе потеряла здравый смысл! Им уже и античность не угодила! И мифология им устарела! И римские статуи пропахли пылью! Писать Лакоонов нынче уж не в моде! Форма и техника ничего не значат, главное – общественное значение! Карл Иваныч уж и что делать с ними не знает! У нас, в Первопрестольной, конечно же, посвободнее, но… Сами знаете, где живём. Сегодня – свобода, а завтра – прихлопнут, как комара на ладони! Как же мне на фоне всего этого предоставлять казённое помещение – любительнице? Которая даже и в училище моём никогда не обучалась?.. Повторяю, я с глубоким уважением отношусь к творчеству Зосимовой! Но, помилуйте, у меня целое училище под надзором, всё бурлит и кипит, и не знаешь когда через край побежит!

– Ну, а мне, к счастью, бояться нечего! – улыбнулась Беловзорова. – В своём доме я, слава богу, хозяйка и могу выставлять тех художников, которые, по моему скромному мнению, этого заслуживают.

– Я всегда восхищался вашим отменным художественным вкусом, графиня.

– А вы уже всё посмотрели? И «Девушек на выгоне» видели? И «Отца Пермения»? Я, кажется, не очень удачно его разместила, свет уже ушёл… Идёмте-идёмте, вы будете потрясены!

Графиня повела Зарянко через залу, изящно лавируя между группками молодёжи. Но, не дойдя до картины, остановилась:

– Взгляните: вон Нерестов и Стрелецкий! И опять баталия! Каждый раз одно и то же: хоть вовсе вдвоём их не приглашай! Не поверите, я уж попробовала один раз пригласить Акима Перфильича без Николая Никифоровича! И что же? Через четверть часа Нерестов уж заскучал и спрашивает меня потихоньку: неужто не будет нынче Стрелецкого? Просто жить друг без друга не могут!

У открытого окна действительно разгорался спор.

– Право, не понимаю, почему столько шума вокруг этих картин. – высокий, седоватый господин с выпяченной нижней губой, придающей его гладко выбритому лицу надменное выражение, в лорнет рассматривал «Девушек на выгоне». – Ну да, этими сельскими видами ещё покойный Венецианов грешил. И великолепно, надо признать, грешил, на много лет вперёд хватило… но что это, право, за тема для искусства? Девушки… Нет, я ничуть не возражаю против нынешнего интереса к крестьянству… в умеренных, безусловно, дозах. Иную девку, ежели отмыть да нарядить в туалет от Лансье, – так она и принцессу крови перещеголяет! Но, право, стоило ли ехать во Флоренцию, в Вену, – чтобы после писать всю вот эту домотканщину и неотмытые пятки? Если хотите знать моё мнение – это опошление высокого искусства!