С целью подтвердить законность и престиж соглашения об обмене между ним и Лазаром, сэр Джоффри представил меня всем врачам отделения скорой помощи как опытного хирурга с опытом анестезиологии. Моя практика в качестве военного врача тоже должна была способствовать моему авторитету. И после первой недели, прежде еще, чем я успел выучить названия всех инструментов и запомнить места их расположения в маленькой операционной, а также понять назначение иных медицинских помещений, я был приглашен принять участие в операции, объектом которой была маленькая темнокожая девочка лет десяти, серьезно пострадавшая в дорожной катастрофе. Операция еще только началась, как старший врач, ответственный за ее течение, был вызван для оказания немедленной помощи другой жертве того же инцидента, у которого случился инфаркт, и, не говоря ни слова, без тени сомнения, ведущий хирург передал мне скальпель, попросив продолжать только что начатую операцию и довести ее до конца, следуя намеченному курсу, в соответствии с которым я должен был удалить поврежденную селезенку. Вот так, неожиданно для себя, я оказался один-одинешенек перед тоненьким детским телом маленькой уже вскрытой девочки, погруженной анестезиологом в глубокое забытье. Она теряла пульс. Сестра, ассистировавшая мне, была совсем молоденькой и растерянной, и только врач, отвечавший за анестезию — пожилая женщина с сединой в волосах, вселяла в меня уверенность. Для начала я понял, что мне элементарно не хватает света. А потому я не в состоянии был разглядеть все, что хотел, внутри глубоко вскрытого желудка. Возможно, меня смущала очень темная кожа ребенка. После того как моя растерявшаяся помощница безуспешно попыталась усилить освещение над операционным столом, она предложила мне маленькую, но сильную лампочку на резиновой ленте, крепившуюся на лбу, — нечто подобное я видел у шахтеров, вынужденных ползком пробираться в своих подземных штреках. И в эту минуту сам я тоже почувствовал себя шахтером, забирающимся вглубь внутренних органов, которые впервые в жизни находились в полном моем распоряжении.

Тут же я понял, что внутреннее кровоизлияние полностью остановить не удалось, и я нашел то место, где произошел разрыв сосуда, который надлежало восстановить в первую очередь. Я задействовал дополнительную порцию крови и продолжил операцию, работая очень медленно, поскольку ожидал, что оперировавший хирург вот-вот вернется и возьмет в руки свой скальпель. Но он все не возвращался, и мне пришлось продолжать в одиночестве, заметив про себя, что, может быть, и профессор Хишин, и доктор Накаш были правы, когда говорили, что я слишком много раздумываю во время операции, и эта неторопливость свидетельствует о моей непригодности к делу хирургии. Но здесь, в английской операционной, мне показалось, что мой стиль работы будет принят более доброжелательно.

Поскольку пульс у больной пришел в норму, равно как и дыхание, а стройное тонкое тело было достаточно расслабленным, меня охватила страшная тревога, что вот-вот может произойти что-то неожиданное и непредвиденное, что скажется на ходе операции и убьет ребенка, попавшего в мои руки, покрыв позором не только меня, но и Лазара, и его жену, которые прислали меня сюда. А пока что я дольше обычного медлил возле операционного стола, проверяя и перепроверяя каждый разрез, и для большей уверенности затребовал даже рентгеновский аппарат, чтобы сделать дополнительный снимок позвоночника.

Было уже далеко за полночь, и седая врач-анестезиолог отвела взгляд от аппарата для анестезии, чтобы понять причины моей медлительности. Может быть, это было просто проявлением хороших манер, избавлявших ее от необходимости спрашивать, что случилось, тем более что она имела на это право. Зато молоденькая сестра и не думала скрывать свой гнев, подчеркнуто резко собрав инструменты, с грохотом отправила их в стерилизационный бак, бормоча что-то про себя. Но я предпочел проигнорировать ее эмоции. А затем, после того как зашил желудок аккуратными мелкими стежками, которые не превратятся потом в шрам, в конце операции, длившейся более пяти непрерывных часов, дал знак анестезиологу начать выводить пациентку из-под наркоза. Я не позволил ей уйти из операционной, пока не убедился, что слова, которые она промямлила со своим невероятным акцентом, имели некий смысл, а именно, что мозг девочки не претерпел каких-либо нарушений в результате операции, которую я провел собственноручно от начала до конца. Не снимая своего забрызганного кровью халата, я шел вслед за ее кроватью, пока ее катили в палату скорой помощи. Больница в этот поздний час была удивительно тиха, и даже те больные, которых не развезли еще по различным палатам, спали глубоким сном. Я поискал глазами старшего врача, чтобы известить его об окончании операции, и обнаружил, что он удалился на отдых в свою комнату давным-давно, не позаботившись даже узнать, чем завершилось то, что он передал мне из рук в руки, — так велика была его вера в молодого израильского врача. Единственным свидетельством жизни в комнате ожидания была группа высоких и стройных африканцев, благодаривших меня с трогательным почтением и чуть ли не благоговейно. Для них, похоже, моя неторопливость была предзнаменованием надежды.

Так я нашел свое место в работе больницы и с тех пор понял, что независимые, самостоятельные операции лучше всего остального способны проложить мне путь в отделение скорой помощи, и я стал добровольно брать на себя дежурства в ночные смены, что с большим удовольствием было воспринято моими коллегами, которые оказались куда менее высокомерными, по сравнению с врачами в Израиле. И таким вот образом все чаще я оказывался в маленькой операционной, примыкавшей к приемному покою скорой помощи, иногда в качестве анестезиолога, а иногда как хирург, совершающий сложнейшие операции на свой страх и риск, хотя бы и моим собственным, необычным путем, — характерным признаком которого была подчеркнутая неторопливость, к которой с каждой операцией седовласая женщина анестезиолог привыкала все больше и больше. Что же касается хорошенькой, но нетерпеливой медсестры, то я избавился от нее, предпочтя работать со спокойной и послушной сестрой из Шотландии.

В конце каждой ночи, когда я видел, что ничего для меня интересного больше нет, я отправлялся домой в нашу квартиру, расположенную неподалеку, будил Микаэлу и рассказывал ей о моих подвигах. Она просыпалась немедленно, и слушала все с жадным вниманием — не только потому, что она всегда любила слушать о медицинских делах, но также и потому, что видела меня счастливым и полным энтузиазма. Ее круглый животик постоянно увеличивался в размерах, напоминая под простыней маленький розовый холм, и время от времени во время моего рассказа мне чудилось, что я вижу слабое движение, свершающееся у нее внутри, свидетельствовавшее, что ребенок тоже прислушивается к моим словам.

За последние месяцы беременности любовные аппетиты Микаэлы значительно уменьшились — и потому, что маленькие размеры чужой квартиры уже не возбуждали ее, как некогда, и потому, что особое мнение некоего путешественника, только что вернувшегося из Индии, гласило, что половые сношения в данной ситуации могут повредить плод. Мне не хотелось углубляться в теологические дебаты с нею об определении различных значений жизни и наличии сознания у эмбриона, особенно с тех пор, как я потерял интерес к сексуальному общению с ней. Но память о любви, которую мне довелось испытать на другом животе, огромном и белом, в начале весны в бабушкиной квартире, наполняла мое сердце желанием столь жгучим и сладостным, что мне пришлось отвернуться, чтобы Микаэла не заметила слез, навернувшихся мне на глаза.