северной стене находились постройки победнее — то были жилища мелких купцов и ремественного люда. За полуночными, Княжескими воротами простирались на довольно значительной площади пригородные слободы и загородные боярские усадьбы, окружённые крепким тыном, вдали виднелись древние языческие курганы, обрамлённые земляными Змиёвыми валами[279], тянущимися дальше вверх по Трубежу.

— Велик стал город, — продолжал удивляться Фёдор Радко, наблюдая многолюдье торга возле пристани и обилие возов на переправе и у ворот.

Весенний воздух был наполнен свежестью, щебетали птицы, в садах за палисадами шелестели листвой деревья.

Путники спрыгнули с коней возле знакомых отроку ворот княжеского подворья. Бдительные гридни с подозрительностью оглядели прибывших. Дело своё сделала грамота княгини Ирины, увенчанная восковой печатью. Вскоре на крыльцо вышел князь Владимир Мономах, облачённый в долгий багряного цвета кафтан, надетый поверх суконной рубахи с узорочьем по рукавам и вороту.

Сорок пять лет нынче стукнуло владетелю Переяславля. Всё так же, как и в молодости, был он тонкостанен, на лице его совсем не было морщин, только рыжеватые волосы со лба начали редеть да кое-где в короткой широкой бороде предательски поблескивала седина. Серые глаза под топкими дугами бровей смотрели строго, но без злобы и неодобрения.

— Здравы будьте, гости дорогие! — промолвил Мономах и, уставившись на юношу Вячеслава, вопросил: — Ты, выходит, княжич Вячеслав, сын покойного Ярополка?

— Аз, стрый! Матушка моя велела отписать, значит, чтоб к тебе я езжал. С им вот вместях. Ярополчич качнул головой в сторону Радко.

— Выходит, сызнова мать твоя замуж вышла?! — вздохнул Владимир. — Да, идёт время. Экая красавица — княгиня Ирина! От женихов, верно, отбоя не было. А ты, гляжу я, в отца своего выдался. Плечи широки. Верно, силу в дланях немалую имеешь.

На силу, стрый, не жалуюсь. Вот, думаю, значит, али городок ты мне какой дашь в держанье, али на службу возьмёшь. Слыхал, на поганых ты будто бы идти собрался войною. Дак я те подсоблю.

Ну что ж. Городки — это ты у Святополка испрашивай, у меня своих сынов хватает, не знаю уже, кого куда и посадить. А на службу — это я завсегда, любого приму. Ты как, сыновец, саблею-то добре владеешь?

— А ты испытай! — выпалил задорно Ярополчич.

— Испытать? Что ж, давай. Погоди, в оружейную схожу, возьму клинок хорасанский[280].

— Княжич, не стоило б тебе петушиться тут! — осторожно заметил Радко. — Князь Владимир, говорят, в одиночку степных тарпанов[281] треножил, вязал, на лося хаживал и даже тура валил.

— И что? Я тож тура заколол, в Шварцвальде[282], в лесу! — запальчиво возразил Вячеслав. — Здоровый был, круторогий!

Проведчику Радко оставалось в ответ на такие слова лишь сокрушённо развести руками.

Мономах вскоре снова появился на крыльце. Он легко, как молодой, сбежал со ступеней зелёного мрамора, держа в деснице длинную харалужную саблю с чеканной рукоятью, а в шуйце — лёгкий полукруглый щит, обшитый кожей.

— Ну, давай, померимся. Чую, не победить тебе меня, петушок!

— Вы сторожко, не пораньте друг дружку, — предупредил Радко.

— Не боись, отроче! — отвечал ему с усмешкой Мономах. — Значит, условия таковы, сыновей! Со всей силы не бивать, чтоб не пришибить те невзначай дядьку двухродного. Победит тот, кто другого на землю посадит али саблю из рук выбьет. Ну, начнём!

Зазвенел скрещённый булат. Щиты принимали на себя удары, оба противника кружили по двору, вздымая вешнюю пыль, стараясь обмануть, перехитрить друг дружку. Вот Мономах умело отскочил в сторону, уклонившись от удара тяжёлого прямого клинка Ярополчича, затем стал наступать, теснить племянника. Казалось, вот сейчас посадит он его наземь. Но вывернулся Вячеслав, перешёл, в свою очередь, в наступление. Они вознеслись на крыльцо, метнулись в широкие сени, пугая слуг, по дороге круша глиняные горшки и миски. Со стены сорвали дорогой хорезмийский ковёр, едва не повалились на него оба, но всё же удержались на ногах, снова рубились, нападая и отражая сабельные удары. Более молодой и сильный племянник стал одолевать и в конце концов выбил из рук дяди оружие.

— А ты молодец! — похвалил его, подбирая саблю, Мономах. — Вижу: сможешь с половцем биться! Твоя перемога[283]!

Он улыбался, очевидно, вовсе не сожалея о своём поражении.

Радко вспоминал прошлое. Вот так же полтора десятка лет назад забавы ради рубились Мономах с покойным Ярополком в горнице киевского дворца. Оба молодые, полные сил, на глазах у семьи и дружины скрещивали они харалужные клинки, изворачивались, норовили выбить один у другого из рук оружие или повалить супротивника на дощатый пол. Победа тогда досталась Ярополку. Помнит Радко, как закрывала руками смеющееся от радости лицо княгиня Ирина, как затем громко шептала она Ярополку: «Горжусь тобой! Счастлива! Ты — самый смелый, самый сильный!»

И как Мономах тогда, зло отшвырнув в угол саблю, пристыженный, бросился прочь из горницы и долго хмуро отсиживался на сенях, скрипя зубами от досады. А потом был поход на Волынь, на засевших там Рюрика с Васильком, и после был новый поход, уже против выступившего на Киев Ярополка, и было бегство постыдное Ярополка к ляхам. Увы, сила и сноровка не заменили отцу Вячеслава ума. Оттого и погиб он, что не умел, как Мономах, просчитывать наперёд действия свои, не умел отличить врага от друга.

Радко чуть слышно горестно вздохнул, потупив очи.

Сейчас, видно, и сам князь Владимир стал намного мудрей. На Ярополчича он нисколько не осерчал, наоборот, кажется, был рад силе и ловкости сыновца.

— Вижу, добрые у тя учителя были! — сказал он, хлопнув Вячеслава по плечу.

Вниз по лестнице к ним спешили несколько перепуганных жёнок. Впереди всех — молодая княгиня Евфимия. Широкие рукава её малинового летника крыльями разметались по сторонам. На парчовой шапочке, надетой поверх белого убруса, сверкали самоцветы. Глаза голубые горели возмущением.

— Что вы тут учинили?! Я уж подумала: поганые в Переяславль ворвались! Посуду чермную переколотили, изверги! Ковёр многоценный изорвали! Ты! — с кулачками напустилась она на Мономаха. — Вроде муж солидный, с бородой, а стойно паробок[284]!