страха Божия, ни стыда перед людьми, ни совести, не только не каешься ты в сотворённом безумстве и не сожалеешь, но намереваешься ещё большее зло содеять! Однако Бог тебя наказывает, и ты от рук моих ныне не укроешься, и нe избежишь кары! Если же не покаешься и не будешь просить прощения, то ведай, что учиню с тобой не как со князем, но яко с сущим злодеем и клятвопреступником!»

В Бужск к Игоревичу с грамотой отбыл Биндюк. В который раз храбрый и хитроумный отрок брался за сложное поручение. Немного тревожно было за молодца, но Володарь успокаивал себя тем, что Давид сильно напуган. Как оказалось потом, он не ошибся. В тяжком гневе написанное послание возымело скорое действие.

...Принимая грамоту из рук Биндюка, Игоревич стучал зубами от страха. Длани его дрожали. Прочитав послание, он побледнел, попятился, заговорил скороговоркой:

— Передай князю Володарю, отроче! Брата его не я полонил, но Святополк. Его люди ослепили его в Белгороде. Я же не смел его ослушаться, ибо сам в его руках был. Такое дело! Боялся вельми, чтоб и мне такого же лиха Святополк не учинил! Вот и пришлось потому мне к его делам пристать. Такое дело!

Отъехал Биндюк обратно в стан Володарев. Ни единому слову Игоревича Володарь не поверил. На следующее утро прискакал в Бужск новый гонец, Девятко, сын боярина Дорожая.

— Князь Володарь велел передать так, — объявил он Давиду. — Бог свидетель тому, кто из вас виновен, ты или Святополк. Не оставит Он злодеяние такое без отмщения. Князь же Володарь одного от тебя, Давид, требует: отпусти немедля брата его, князя Василька, и вороти все города, у него отнятые. Тогда умирится с тобою князь Володарь.

Обращаясь к Давиду, отрок не назвал его князем. В иной раз Игоревич бы возмутился, но сейчас, униженный и пристыженный, предпочёл не обратить на это внимание. Понимал он, что проиграл здесь и сейчас, что не хватило ему твёрдости духа. Впрочем, он питал надежду вырваться-таки из осады и попытаться отплатить за нынешнюю неудачу дерзкому Ростиславичу. Пока же он послал во Владимир за Васильком.

...Володарь сначала не узнал в седом, худощавом человеке в посконной рубахе и полинялых портах родного брата. Сколь же изменился он за четыре месяца, что прошли после кровавого преступления в Белгороде! На месте глаз у Василька зияли страшные гнойные язвы.

— Володарь! Ты здесь?

На ощупь найдя руку брата, Василько припал к ней иссушёнными устами. Володарь порывисто заключил его в объятия, прослезился, расцеловал и обещал:

— Мы повоюем ещё, Василько! Получат вороги наши за то, что содеяли с тобою!

При виде изуродованного брата Володарь чувствовал, как гнев и ожесточение овладевают им с новой силой.

...Святополк с наказанием Игоревича не торопился, то жаловался на конский падёж, то на худые дороги, то на половецкие набеги. Время шло, и осмелевший Давид, как только очутился у себя во Владимире, отказался отдавать Володарю отобранные у Василька города.

Сразу после Пасхи оба Ростиславича, слепой Василько и зрячий Володарь, изготовились вторгнуться во владения Давида.

ГЛАВА 71

Княгиня Ланка, заламывая руки, заходилась в рыданиях.

— Господи! Что содеяли с сыночком моим возлюбленным! Боже мой! Звери экие! Кровопивцы! Ироды! Хуже иродов! Сатана — отец их! В геенне... геенне огненной гореть душам их подлым! — громко вещала она. — Будьте же прокляты, клятвопреступники гнусные! Ты! — бросилась княгиня-мать к Володарю. — Ты кровью должен за кровь Василька отмстить! Сгуби Давидку! Убить пошли ко Святополку! Яко брата егового Нерадец убил!

Володарь жестом приказал отрокам увести из палаты слепого брата и поспешил закрыть двери. Вовсе не хотелось, чтобы крики матери слышали лишние уши.

— Прошу тебя, успокойся! Возьми себя в руки! Понимаю: великое зло сотворили Игоревич со Святополком. Но нам главное теперь — оберечь волости свои. К Мономаху уже послано. Помог бы Игоревича одолеть, если что. Про Давидку же... Ты не забывай, что сестра наша Елена за ним замужем...

— Дура она набитая, Елена твоя! — зло скривилась Ланка. — «Мне шо? То ваши дела!» — Вот и все слова её! Но как позволили? О чём думали?! Экие ж злодеи мерзкие! — восклицала, всплескивая в отчаянии широкими рукавами чёрного платья, вдовая княгиня. — Святополка-го, верно, Гертруда подговорила! — вдруг заметила она уже чуть спокойнее. — «Тётушка!» Всех ить нас она ненавидит! Из-за отца вашего сперва! Завидовала мне, красен бо отец ваш был! Потом, после из-за Ярополка озлилась, когда Перемышль с Теребовлей князь Мономах вам отдал! Гадина она!

— Вопли твои, мать, ни к чему доброму не приведут, — мрачно заметил Володарь, усаживаясь на столец. — Прошу тебя, утри слёзы. И послушай, что скажу. Сразу после Пасхи мы с Васильком дружины совокупим, пойдём на Волынь супротив Игоревича. Не отдаёт ибо он нам города, неправдою захваченные, нарушает наш с ним договор, в Бужске заключённый. Ты же, матушка... Настаивать не могу, но... езжала бы ты к Мономаху, в Переяславль. Тебя он послушает, может, помощь даст, а не даст, так хотя б в случае чего пообещает поддержку. Святополку — ему, правильно ты говоришь, веры нету. Коварен и глуп сей князёк, хоть и вскарабкался на стол дедовый! Помнит, верно, как мы у брата его покойного волости выпрашивали, спит и видит воротить их под свою руку. Оттого и беда эта с Васильком приключилась, оттого и принял он Давидовы наветы за правду.

Княгиня Ланка примолкла, глотала слёзы, всхлипывала, вытирала чёрным платком глаза и нос. Кивнула она наконец головой, соглашаясь на предложение Володаря, сказала уже тихим, спокойным голосом:

— Послу я ко Владимиру. Чай, не обидит вдову.

Володарь прижал мать к груди, расцеловал в щеки, растрогался. Скупая слезинка покатилась по лицу, утонула в вислых, густых усах, словно заплутав в извивах жёстких, колючих волос.

После он долго стоял у окна, всё пытаясь унять охватывающую душу тяжкую ненависть, стискивал ладони в кулаки, видел перед собой, как наяву, обезображенное лицо Василька, испуганную супругу свою Анну, прижимающую к груди крохотных чад, мертвенно-бледную Анну Вышатичну.