– Сколько ждём потомства? – перебила поняша. Байку про семимудового злопипундрия она слышала явно не по первому разу.

– Ить, барыня, так сразу и не скажешь, – старик снова поклонился, хотя уже не в пояс, а так, символически. – Говорю ж, трудненько ей родить. Коли живых боле дюжины наберётся – уже почитай что и ладно. Потом ей надоть месяцок-другой порожней постоять, пущай отдохнут утробушки-то.

Юличка повела ушами, потом глянула себе под ноги, что-то заметила, нагнулась и принялась увлечённо обнюхивать какие-то мелкие цветочки.

– И ещё, эта… витаминчиков бы, – продолжал нудить старик. – А то вянет снутре матушка, ссыхается у неё, значить, нутренность. Без витаминчиков нам беда.

– Будет хороший помёт, будут и витамины, – бросила поняша, пощипывая цветочки краешками губ. Старик, однако, не умолк.

– И ещё скажите, барыня, – занудил он, – золотарикам-то кавайским, чтобы они нам когда корма привозят, с разбором чтоб привозили. А то бывает что и с костями, и с дрянью всякой. Матушка-то не в тех кондициях, чтобы этакое жомкать. Вот застрянет у ёйном нутре кость какая, и шо ты буишь делать?

Поняша оторвалась от своего занятия, подняла голову, посмотрела на хомяка так, что тот съёжился и затих.

Арлекин непочтительно дёрнул раввина за отворот лапсердака.

– Шеф, – сказал он, когда Карабас оглянулся, – она вроде как бы… собирается.

Калуша и в самом деле вела себя странно – в одном месте у неё что-то вздувалось и сокращалось, как будто под кожей что-то дышало.

Хомяк посмотрел в ту же сторону и в задумчивости почесал когтем заушное место.

– Енто она не родит ишо, – выдал он заключение. – Енто чё-та с ней не того… Пойду, гляну.

– Мы тоже сходим, – сообщил Карабас. Поняша промолчала – она увлечённо паслась, роясь носом в траве, что-то выбирая и с удовольствием жуя. Видимо, она случайно набрела на какой-то поньский деликатес.

Вблизи калуша показалась совсем уж непомерно-огромной. От её мясистого тулова исходил жар – сильный и ровный, как от хорошо протопленной печки. Запах от неё шёл тоже печной, горелый, но с острой нотой мочевины и чего-то ещё – душного, забивающего нос. Арлекину почему-то подумалось, что так, наверное, мог бы пахнуть конский пот, стекающий на раскалённую сковороду.

Было заметно, что калуша действительно немолода: шкура её была задубевшей, побуревшей от возраста, складчатой, вся в каких-то пятнах, буграх и пупырьях. По большей части она свисала с мяса шматьями складок, но в паре мест оказалась натянута туго, как барабан, и под нею что-то шевелилось. Видимо, калушачьи матки и впрямь были готовы разродиться. Об этом свидетельствовали и набрякшие, выпроставшиеся из кожных складок молочные железы.

Однако странное вздутие оказалось связано не с близкими родами. В самой серёдке огромного яйца, высоко над головами пришлецов, из кормовой впуклости свисала синюшная сися. На сосце – взбухшем, раскровавленном – сидел огромный овод-паут и жалил. Чуть выше в багряной складке судорожно выпячивалось и разевалось срамное ятло, пытаясь ухватить насекомое оскаленными половыми губами. Овод не давался и продолжал мучить сосок. От жгучих укусов калуша подёргивалась, почву под ногами ощутимо потрясывало.

– Ить прилетел, джигурда незваная, – засуетился хомяк. – Молозиво, знать, пошло… Ща мы его…

Он неловко взмахнул своим посохом, пытаясь достать до овода, и не достал. Попытался подпрыгнуть, но старые ноги подвели: старик поскользнулся и упал, треснувшись башкой о калушу. Тут же перед ним испучилась и разверзлась широченная вагинальная пасть с гнилыми зубами и попыталась ухватить хомяка за нос.

– Но, но, не балуй! – проворчал старик и пристукнул посохом по вислым губам. Ятло злобно хлюпнуло, втягиваясь и смыкаясь.

Карабас посмотрел в сторону кареты, сдвинул брови. Бэтмен, сидевший на облучке, взвился в воздух, поднялся над калушей, спикировал, в полёте ловко ухватил вредное насекомое, раздавил клювом, после чего вернулся на облучок. Вагинальная пасть ещё посокращалась, пощёлкала зубами, потом выпустила на истерзанную сисю струйку остро пахнущей жидкости и схлопнулась.

Кто-то тронул Арлекина за плечо. Тот обернулся и увидел Пьеро. Лицо у него было цвета утреннего неба, глазки – как два голубеньких пустячка.

– Чё те надо? – Арле стряхнул руку поэта с плеча. Тот пошатнулся, но на ногах устоял.

– Мальвина… – прошептал Пьеро. – Я понял, как я тебя люблю, Мальвина… Я только сейчас это по-настоящему понял…

– Скобейда бля, жаба с хуем! – не выдержал Арлекин. – Да разуй же, наконец, лупала! – он схватил Пьеро за вихор и развернул к калуше лицом. – Какая тебе блядь Мальвина?! Вот, любуйся! Огромное яйцо богатырское!

– Вот огромное яйцо… богатырское… – машинально повторил Пьеро. На лице его расцвело что-то вроде понимания. – Арле, ты прав, ты дьявольски прав, ты даже не представляешь, как ты прав, огромное спасидо, огромное яйцо… Вот огромное яйцо – богатырское… А бывает ведь яйцо монастырское!

– Чо-чо? – Арлекин слегка опешил.

– Монастырское яйцо беспечальное! – Пьеро пошатнулся, но устоял. – А бывает ведь яйцо и прощальное! Есть прощальное яйцо, есть душевное… а бывает ведь яйцо совершенное! – пропел он, светлея ликом.

– Шеф! Пьерика перемкнуло! – заорал Арле.

Карабас его не услышал: он стоял перед калушей, скрестив руки на необъятной груди, и о чём-то думал – а скорее всего, сосредоточенно копался в чьём-то сознании. В таком состоянии он плохо воспринимал окружающий мир.

– Совершенное яйцо, постоянное, а бывает ведь яйцо окаянное! – всё новые и новые откровения лезли из уст Пьеро, как какашки из кролика.

– Э, барин, чёй-та товарищ ваш того, – озабоченно заметил Африканыч.

– Он всегда того, – злобно процедил Арлекин. – Айса надо жрать меньше.

– Окаянное яйцо, зубоскальное, а бывает ведь яйцо и анальное! – Пьеро от восторга захлопал в ладоши.

– Ну завали ж ты ебало, мудня гундосая, – взмолился Арлекин. Пьеро предложение проигнорировал: его охватил творческий зуд.

– Вот анальное яйцо диетически… побивает ведь яйцо и практически! – простонал он надсадно. – Вот практически яйцо идентичное, а бывает ведь яйцо диетичное!

Карабас медленно повернул голову.

– Диетичное яйцо, очень вкусное! – Мысль о диете, похоже, не отпустила бедовую головушку. – А бывает ведь яйцо просто гнусное! Крайне гнусное яйцо и отвратное – а бывает ведь яйцо запиздатное! – пошёл он на следующий круг.

Арлекин подумал было, что раввин заткнёт Пьерошу обычным способом – парализовав ему язык или заставив засунуть в рот кулак. Карабас, однако, поступил нетривиально: развернулся, сделал пару шагов, примерился – и аккуратно, но очень точно пнул распевшегося поэта в копчик. Тот взвизгнул по-заячьи и пал на колени.

– Злые вы… – просипел он, поднимаясь с земли и вытирая руки о штаны. – Уйду я от вас… К лошадкам уйду, – внезапно решил он. – К лошадушкам… Они меня поймут… Они меня не обидят…