— Ну, тем более! Как нам тогда понять-то его: есть он или нет?..

— Да из той же природы. Смотри. Вот этот дом ведь строил кто-то? Не сам же он тут оказался…

— Ну понятно!..

— А теперь возьми хоть одуванчик, — я кидался к одуванчику, срывал и волок его к Сашке, сидящему на ступеньках моего порога, — смотри, он ведь живой. Люди ведь не могут создать своими руками ничего живого. А ещё, если этот одуванчик и все его мелкие части в микроскоп рассмотреть, окажется, что он устроен намного-намного сложнее, чем этот дом наш дурацкий. Вот и выходит: если дом строили, и сам он ниоткуда не мог возникнуть, то с чего мы взяли, что гораздо более сложные объекты сами собой на свете явились?!

Я смотрел на Сашку и понимал, что моё сравнение дома с одуванчиком в его простонародных глазах идёт совсем не в пользу одуванчика: наверное, дом ему казался сложнее устроенным, потому что он редко думал о микроскопах, а дом был больше. Я поспешил исправить аналогию:

— Ну, или те же планеты, звёзды, вселенная: ведь всё же там очень сложно отрегулировано и движется всё, как часы. А Вселенную-то точно не человек же строил… Кто тогда?

Сашка вздыхал.

— Ой, не знаю, Петрович, выстроил ты тут систему какую-то сам для себя, и теперь у тебя — Бог. А по мне-так проще всё: и одуванчик сам по себе вылез, и планеты сами там как-то вращаются, и сами мы тоже сами по себе.

(«Да система-то моя не такая уж и сложная, а только думаю я: всё упирается в твоё нежелание, к примеру, от пьянки отказываться, если вдруг Бог от тебя этого потребует. Не хватало ещё ради того, что глазами не видно, на какие-то там жертвы идти».)

Другие водители были не такие задорные и предпочитали не спорить. Они кивали, как бы соглашаясь с моими доводами, но, в конце концов, эти все их кивки останавливались в какой-то меланхоличной точке, и за пределы этой точки не могли проникнуть ни разум мой, ни язык, ни эмоции; да и сами они, водители, складывалось впечатление, толком не знали, что́ там, «за пределами», в их потаённом самосознании.

К примеру, мы приезжали на вызов на перекрёсток Кирова и Лесной. Перед тем, как выйти, я вдруг поворачивался к водителю и огорошивал:

— А как вы думаете, в чём смысл человеческой жизни?

Водитель, с виду ничуть не огорошившись, слов тем не менее не находил, а кротко и немногозначно, по-детски, пожимал одновременно плечами и подбородком.

— А я вот в Библии недавно об этом прочитал. Хотите, покажу?

— Давай, — (вяленько так, как будто я сейчас вот яблоко из груды других яблок пополам разрезал и половину ему предлагаю).

Я открываю подчёркнутое и обведённое кружочками 1-е Иоанна 2:15–17 и читаю вслух флегматичного водителя:

— «Не люби́те мира, ни того, что́ в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; ибо все, что́ в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира (сего). И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек». Вот я прочитал это и подумал: если я, или какой-нибудь другой человек, не исполняем волю Бога, то мы просто-напросто пройдём, как всё вот это, о чём здесь сказано. А если исполняем, то вечно будем жить.

В начале моей возвышенной тирады водитель кивал-кивал головой, но к концу её маятник кивания стал стихать-стихать и замер, и я понял: «Хорошо бы задать логичный вопрос: «Так в чём же Божья воля?», но только не сто́ит, а то он и так завис сейчас между небом и землёй; пускай повисит, а я пока на вызов схожу». И я закрывал Библию и шёл на вызов. По моему возвращению водила твёрдо сидел в седле, гнал коней так же флегматично, как и раньше и рулил так же уверенно. И я думал: «Наверное не сто́ит».

Меня особенно радовала Галина Ильинична Родионова, та самая бабушка из деревни Кулибино, что регулярно ложилась в стационар с астмой на очередную возрастающе-убывающую схему гормонов. Она была бесконечно мила, кротка и непрекословна. Выяснилось, что в Бога она верит, хотя Библию читала разрозненно, без системы. Мои излияния она встретила вдумчиво, но и с видимой охотой. Иногда она выговаривала, как бы сама с собой, погрузившись в воспоминания:

— У нас в Кулибино было много разных сект, — (далее следовало перечисление, очевидно, по фамилиям главных представителей).

Слово «секта» в её устах гляделось так же мило, как и все прочие слова. Она была очень доброй, и ни в коей мере не хотела бы меня задеть. Я предложил ей изучать Библию, и она согласилась, едва ли не с рвением.

Однажды я усадил её в пустующую четвёртую палату (на тот момент мы с Татьяной Мирославовной как-то-таки умудрились разогнать «старожилок»), и к нам тоже подсели пара пациенток и медсестра. Я почему-то пренебрёг и брошюрой «Что от нас ожидает Бог» и книгой «Знание, ведущее к вечной жизни». А хотел я тогда просто показать, как Библия гармонично объясняет сама себя, разбирая вопросы из «темника», находящегося в самой Библии. Но вышло как-то не очень. Я предложил Галине Ильиничне самой выбрать тему, она замешкалась; в конце концов, остановились на качествах Бога, обсуждали его любовь и доброту, но мне вдруг показалось, что Галине Ильиничне многое из этого и так понятно, и при этом она (бывшая учительница) так волновалась, что сбивалась при чтении. Где-то, в другой палате, неуместно выводила на крике Земфира по радио свои «корабли и гавани».

Мы позанимались раза два. Потом Родионова выписалась. Я нагрузил её литературой, и она обещала всё прочитать, и, если ей доведётся снова лечь, мы обязательно продолжим изучение.

В то время в «изоляторе» откармливалась Татьяна Николаевна Свинцова, та, что нищенствовала между церковью и магазином. Однажды вечером она пригласила меня в свою келью-палату. Я сел на пустующую койку.

— Что, Татьяна Николаевна…

— Игорь Петрович, я слышала, вы людям о Библии рассказываете. Я бы хотела, чтобы вы и со мной такие занятия проводили.

— Что ж, я польщён. У меня как раз с собой Библия в сумке. Сейчас принесу.

Я принёс свою неизменную Библию Макария и стал объяснять ей какое-то вероучение. Свинцова благодушно меня выслушала. Я