— Ладно, Паша, не изгаляйся. Все пили…

Я пою песню. Грустную. И всем нам грустно.

— Ладно, — Паша выползает из палатки.

Коля ликует:

— Я знал, что у него есть, знал, знал!!.

Паша приносит две бутылки. Теперь все веселы. А пьяную Лену Ночнову потом пришлось даже из реки доставать.

Собрались у Крабиных на Рождество. Паша предлагает по-серьёзному поднять тост за Марию, мать Иисуса. «Она же его родила, она же мать». Потому что Паша тяготеет к православию (всегда, однако, трудно понять и определить до какой степени, прям как с Вероникой Александровной). Но тост, конечно, оригинальный. Понятно, что мы тут, в целом, просто бухаем в тёплой дружеской компании, и нам хоть Рождество, хоть Революция, хоть Дедмороз. Однако же, Паша вырос над банальщиной с этою стопкою своею. Коля, как всегда в подобных случаях, умоляюще-труняще-утихомиривающе: «Паааш, ну, Паааш, ну ладно тебе».

Идём куда-то пронзительно с Пашей мимо «красной» церкви. У входа, на тротуаре сидит скрюченная бабка, милостыню собирает. Паша шуршит по карманам, находит пятёрку, возвращается: «На, мать, помолись за нас; мы же грешные, а тебя Бог услышит». Мне странно: вот с чего он взял? То, что она унизилась с этом вымоганием милостыни, или то, что не на вокзал пошла просить, а у церкви, разве делает её автоматически менее грешной, чем мы с Пашей? Хорошо, Паша осознаёт (в отличие от большинства постсоветских граждан), что он грешный, и не может отстать от греха, потому что молод. А Бог слишком требователен, а потому для него лично недоступен. Но эта бабка-то при чём? Она меньше грешила в молодости или встала сейчас у церкви, потому что сейчас раскаялась? Но разве это доподлинно известно?.. Нет ответов. И я ничего тогда у Пашки не спросил. Я в то время был наблюдателем, а не проповедником.

Мы не были с Пашей близкими друзьями, но я не могу определить почему. Наверное, потому что существуют же «второстепенные» друзья. Вероятно, я был таковым для него. А он для меня. Меня, в частности, охлаждало то, что, очевидно, он был непрост. Государев говорил, что Паша любит нудеть и плакаться и даже впадать в уныние из-за ерунды. Но я такого за Пашей совсем не замечал. Выходит, для меня он прячется за ширмой с нарисованным смайликом. И однажды, на «берёзе», в стадии разрозненно-пьяной болтовни, лёжа поодаль от костра, Паша и правда, принялся «ныть» по поводу шефа на новой работе, о том, как паскудно он себя с ним, с Пашей, ведёт. Я сильно загрустил, потому что мне было сильно жалко Пашу; я хотел, но не знал, как ему помочь. И вдруг, увидев это, Паша спросил меня:

— Ты что, загрузился?.. — даже с пристрастием и полусмехом, — ты что, напрягся?

(Я подумал: а почему бы мне и не напрячься, если мы с ним друзья? Он же только же что делился со мной горестью? Что же теперь вдруг смешного во мне?) Мне стало даже обидно. И я так и не понял, что это было, и слил всё на водку.

И теперь я написал Паше письмо. Наверное, мой первый полулитературный опыт за три года. Мне показалось, я очень красиво, эмоционально и душевно (хотя в чём-то и сдержанно) поделился с ним своими новыми знаниями, откровениями и положениями веры. Написал, что хотел бы, если он захочет, делиться с ним и дальше этими знаниями.

Паша на письмо не ответил, но мы встретились на свадьбе Государева.

Государев женился-таки на Вике Слезновой, девушке для меня всегда немного загадочной в силу её негромкости и, по крайней мере кажущейся мне, интравертивности. Я не имел подхода к Вике, и что в ней нашёл Государев, — так никогда и не понял. На свадьбе я вручил им в качестве свадебного подарка, конечно же, Библию, на что получил в ответ от Мишки снисходительный хохоток, а от Вики — молчаливый, свёрнутый набок губонос. Благо, других подарков была куча (не таких возвышенных). Один только Коля, кажется, ничего не поднёс, ибо в тот момент был в торпидном запое, разбит горестью и на мели.

Я отошёл поговорить с Артёмом Новосельским. Смерть дышала ему в затылок, и, мне казалось, он, как никто, благосклонно отзовётся на мою проповедь. Артём, действительно, был мягок, нерасторопен и спокоен во время беседы. Однако почти сразу же оговорился:

— Всё это может быть, но Бог меня не любит.

Я не ожидал такого резкого поворота, и даже не знал, каким узлом связать эту порванную тяжёлой Артёмовой рукою золотую ниточку.

— Почему ты так уверен?

Пожал плечами:

— Не знаю. Болезнь тяжёлая. Я умру скоро.

Я почему-то вцепился в воскресенье. Начал пересказывать библейские сюжеты. Артём в паузе перебил, горько усмехнувшись:

— Да, знаю, «талифа куми».

Видно было, несмотря на его искреннюю мягкость, что он не верит. (Хотя мне было приятно, что я говорю с человеком, третьим после Веры Павловны и священника, хотя бы что-то знающим из Библии, а это было для меня едва ли не равносильно вере.)

Со свадьбы мы ехали с Пашкой Ястребовым на автобусе, на задних сидениях. Я знал, что он получил и прочитал моё письмо, но он молчал. Я понимал, что это, скорее всего, из-за его приверженности православию, и он не рассматривал меня сейчас ни как единоверца, ни как проповедника. Моя вера была ему чужда. Но я был упрям, и мне хотелось знать, что конкретно из того, что я открыл ему в Библии, претит ему. Каким-то образом беседа всё же завязалась, правда, я не помню, в каком ключе и о чём. В основном она была односторонная: я пространно и эмоционально рассуждал о чём-то, что Паша обозначил то ли как посыл, то ли как общее возражение. Каким-то боком меня вынесло на десять заповедей. Вдруг Паша перебил меня:

— А может девять?

— Что девять?

— Заповедей.

— Ну, пускай будет девять. Это не так важно в контексте того, о чём я говорю. Ведь дело в том, что…

Вдруг Паша рассмеялся, громко, на полавтобуса, и как-то нехорошо, как будто хотел меня поймать на чём-то и поймал. Я удивлённо посмотрел на него. Паша выразил мне скорее серьёзно, чем шутя:

— Ну ты определись, девять или десять. Серьёзно. Это же святое.

Я растерялся. Это было как-то по-свинцовски, как с этим На-На её, только