тоже без всякого разбора и валят с ног человека и овевают его прохладой. Но человек, сильнее жаждущий победы, примет ураганы на свою грудь, разорвет их и придет к конечной цели быстрее.

А под ногами Аркадия лежит земной шар, который издавна привык к тому, что его немилосердно топчут миллионы разных ног. Земной шар покрывают сотни тысяч, а может, и миллионы лужаек — зеленых, белых и алых. И на каждой из них могут найти приют и добрый человек и злой, зверь и птица. Цветы пахнут для всех. Разве не все равно ромашке, распустившейся на берегу Днепра, кто сорвал ее — чужой или свой? Разве не все равно березовой ветке, выросшей под Смоленском, над чьей головой — врага или друга — висит она в утренний, пахнущий соками земли час? Все равно, все равно, Аркадий! Но ты должен запомнить: кто сильнее любит свою Родину, кто тверже сердцем, кто идет воевать за правду всего человечества, тот, вдыхая запахи ромашек и березовых листьев, впитывает в себя окрыляющую силу и побеждает.

А возле сквера, в глубине которого сидит Аркадий, идут русские солдаты. Они идут обычным своим, в меру усталым — много прошли, и в меру твердым — еще больше предстоит пройти — усталым и ровным шагом. Они глядят только вперед, потому что у них нет выбора. Только вперед, только вперед! Раздумья расслабляют походку — прочь раздумья! Грусть размягчает сердце — прочь грусть, когда Родина, священная страна берез и ромашек, в опасности! Солдаты идут в бой, и выбирать им не из чего. Сыновний, отцовский долг, долг перед Родиной обязывает их: победить!

Так вставай же, Аркадий!

Солдаты идут в бой, и ты видишь теперь их штыки. Ты видишь, как в просветах кустов сверкают эти штыки, еще не обагренные кровью, эти прекрасные трехгранные штыки, несущие с собой частицу русского солнца. Скоро, может быть, они перестанут сверкать, покроются пылью и смертельной ржой, сгинут в каком-нибудь болоте, в окопе, засыпанном взрывом бомбы, но все равно и через тысячу лет люди не забудут, что они несли в себе частицу солнца — главное достоинство штыков, пущенных в дело во имя свободы человечества.

Иди, Аркадий!

Солнце прольет на тебя свое вечное тепло, и ты впитаешь его как можно больше.

Ветер ударит в твою грудь и разметает волосы — ты выстоишь и пойдешь дальше.

Русский луг приютит тебя, и ты, всей душой вбирая в себя его живительные запахи, станешь сильнее.

Счастливого пути, Аркадий!

Ни уговаривать тебя, ни утешать не надо. Найти бы для тебя родное слово! Слушай, ты, кажется, любишь стихи, которые не раз читала тебе Соня. Вот эти:

Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.[65]

Сложил эти стихи Багрицкий, умный поэт, который предвидел, что таким, как ты, очень нужно будет живое сабельное слово. Это он для тебя писал, Аркадий! Для тебя и о тебе. Ведь это тебя, тебя бросает молодость в поход.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас.

Дундич!.. Кавалерийская атака!.. Шашки наголо! И — пуля, шальная, смертельная…

Разве не о тебе это, Аркадий?

Нет, не о тебе пока. Ведь дальше сказано:

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы!

Мы подымались и открывали глаза.

Ты подымался и открывал глаза, Аркадий.

И враги отступали и рассыпались в прах.

Это было уже, было. Ну и что же, что это было во сне? Повторится и в жизни. Вот она, жизнь, перед тобой — в сиянии солнца и солдатских штыков, в блеске девичьих глаз и в пламени пожаров, в крови, обагрившей белые одежды, и в гуле заводских корпусов. Жизнь со смертью рядом. Так было всегда. Но до каких же пор, до каких же пор будет продолжаться такое?..

Это твоя душа кричит на весь мир, Аркадий.

И поэтому ты встаешь.

Ты выходишь из сквера. Ты шагаешь солдатским шагом.

Ты идешь на свой боевой пост.

ДВА ПРОЩАНИЯ

В тот же день вечером истребительный батальон возвратился из Белых Горок в Чесменск. Бойцам было объявлено, что завтра в десять часов утра они вновь должны собраться во дворе школы имени Ленина. Все уже знали, зачем этот сбор…

На другой день бойцам дали отпуск до вечера.

Саша Никитин вышел со школьного двора вместе с Аркадием Юковым. Аркадий был, как никогда, задумчив и степенен.

— Так, значит, ямки копать, — вздохнул он. Иронически добавил: — Приятное занятие!

— Что ж поделаешь. — Саша помолчал. — Ты почему не говоришь, зачем тебя в горком вызывали?

Саша вечером долго думал об этом странном вызове, но так ни к какому выводу и не пришел.

— Не вспоминай, Сашка! — горестно махнул рукой Аркадий. — Ошибка произошла. Есть, оказывается, какой-то мой однофамилец. А я-то думал!..

Саша поверил Аркадию. После характеристики, которую дал Юкову Павел Андреевич, Аркадию, конечно, и мечтать не стоит о каком-либо боевом задании.

— Ну, не унывай, Аркаша! — все-таки успокоил Саша друга.

— Тошно, Сашка!

— Я понимаю…

Сашу и Аркадия догнал Семен Золотарев, возбужденно заговорил:

— Как это вам нравится — под Валдайск? Учебные винтовки сменим на лопаты! Неужели ничего лучшего нельзя было придумать? Это черт знает что! Ведь есть мирное население, есть невоеннообязанные!..

— Ты, конечно, считаешь себя военным населением? — уколол его Саша. — Воином, активным штыком, так?

— Да уж, конечно, мое место не на оборонительных работах! Я не думаю, что и ты с охотой идешь.

— Приказ есть приказ, Семен.

— Это верно. И в то же время скверно.

Аркадий слушал их молча. Он все время о чем-то думал. Саша понимал его настроение.

— Смотрите, смотрите! — закричал Семен, указывая па другую сторону улицы. — Борька Щукин с отцом! И Шурочка, Шурочка с ними!

— Загорелись глаза, — шутливо подтолкнул Аркадия Саша.

— Борькин отец на фронт уезжает, — не обращая внимания на эту реплику, сказал Семен и побежал через улицу. — Здравствуйте, Сергей Васильевич! Здравствуй, Шурочка! Привет, Борис!

Одетый в новую красноармейскую форму, с рюкзаком за плечами, шагал Щукин-отец. Рядом с ним — взволнованный Борис и заплаканная Шурочка.

Саша и Аркадий последовали за Семеном. Сергей Васильевич Щукин остановился.

— А, здорово, молодцы-истребители! Как дела? — приветливо заговорил он.

— Как сажа бела, — невесело отозвался Юков. — Истребляем мы пока хлеб да кашу.

— А ты не спеши, Юков! —