— Нет, с ним каши не сваришь! — говорили они, спускаясь по лестнице гостиницы, в которой я тогда остановился. — Девять часов, а он уже спать собрался, прямо как сурок какой-то! И кто бы мог подумать четыре года назад, что он станет таким! — Эти слова отчетливо донеслись до моего слуха.

Нельзя сказать, что мои друзья были так уж не правы, рассердившись на меня. Ведь сегодня вечером в городе устраивался самый блестящий, самый музыкальный, самый танцевальный, самый стихотворный, самый бутербродный бал, каких свет не видывал, и они приложили неимоверные усилия, чтобы я, приезжий, попал на этот праздник и с приятностью провел там время. Но для меня в самом деле это было невозможно, я не мог пойти. Чего ради мне идти на танцевальный чай, если она там не танцует, чего ради идти на пение под бутерброды, если мне придется петь (о чем я знал заранее), а она меня не услышит, чего ради мешать веселью дорогих друзей своим унылым мрачным настроением, которое я сегодня точно был не в состоянии рассеять. Боже мой, уж лучше пусть они позлятся на меня те несколько секунд, что спускаются по лестнице, чем потом с девяти вечера до часу ночи томиться в таком кислом обществе, имея возможность беседовать разве что с моим телом и тщетно взывать к моей душе, которая тем временем отправится бродить по кладбищу при храме Богоматери несколькими улицами дальше.

Неприятно было только, что товарищи обозвали меня сурком и приписали мой отказ желанию поспать, тогда как я, как раз наоборот, собирался с удовольствием отдаться бодрствованию. И только ты, любезный мой приятель Герман, оказался лучшего обо мне мнения. Разве не ты сказал, выходя на Соборную площадь: «Нет, спать он не собирается, судя по блеску в глазах! Он опять перебрал или, наоборот, недобрал, а если так, то, значит, собирается глотнуть еще, причем в одиночестве».

Кто наделил тебя такою прозорливостью Пророка? Или ты просто догадался, что глаза мои смотрели живо оттого, что им сегодня ночью предстояло приглядеться к старому доброму рейнвейну? Откуда ты узнал, что именно сегодня я собирался воспользоваться именным письменным разрешением и пропуском, выданными мне в ратуше, чтобы поприветствовать Розу и ваших Двенадцать Апостолов? Не говоря уже о том, что у меня был назначен мой личный високосный день.

На мой взгляд, нет ничего плохого в том, что я усвоил от деда обыкновение по-своему распоряжаться течением времени и, глядя на прирастание года, порою приостанавливать рост этого древа, чтобы спокойно поразмышлять о том о сем. Ведь если у человека для праздников есть только Новый год да Пасха, Рождество и Троица, то рано или поздно эти праздничные дни становятся неотличимыми от будней и пролетают мимо, не оставляя ни следа в истории твоей жизни, ни каких-либо воспоминаний. Вот почему полезно, чтобы душа, занятая, как правило, внешней суетой, все же имела возможность хотя бы иногда заглянуть на постоялый двор собственного сердца, чтобы провести там час-другой за табльдотом в кругу воспоминаний, а потом честно подвести итог по счету, хотя он и будет подан только ad notam[9], наподобие того, как поступила трактирщица Быструха, предъявившая похожий счет рыцарю Фальстафу[10]. Дед называл такие неучтенные дни своими личными високосными днями. Это не значит, что он устраивал по такому случаю пиры с друзьями или предавался шумному веселью, нет, он предпочитал остаться наедине со своей душой, чтобы усладить ее трапезой иного рода в каморке сердца, к которой она привыкла за семьдесят пять лет. И хотя он уже давно покоится на кладбище, я и сейчас еще могу, взяв в руки его голландского Горация, восстановить, какие именно строки он читал при этих обстоятельствах, я и сейчас, как будто это было только вчера, вижу его большие голубые глаза, задумчиво устремленные на пожелтевшие страницы альбома, заполненного дружескими записями, вижу, как постепенно эти глаза заволакиваются пеленой, как дрожит слезинка на выцветших ресницах, как сжимаются властные губы, как медленно и нехотя старик берет перо, чтобы поставить черный крест под именем «одного из своих почивших братьев».

— У барина нынче високосный день! — шикала на нас, детей, прислуга, когда мы, внуки, всей гурьбой с веселым шумом неслись по лестнице.

— У дедушки нынче високосный день! — шепотом повторяли мы, уверенные, что он там готовит себе рождественские подарки, ведь у него не было никого, кто зажег бы для него свечи на елке.

И разве мы были так уже не правы в своих наивных детских предположениях? Разве не зажигал он, как на Рождество, свечи своих воспоминаний, разве не любовался тем, как вспыхивают тысячи мерцающих огоньков, дорогие мгновения его долгой жизни, и разве не был он похож на малого ребенка, когда устраивался вечером своего личного високосного дня в покойном кресле и тихо радовался подаркам прошлого?

Его личный високосный день выдался и тогда, когда его вынесли из дома. Я невольно расплакался при мысли, что дедушка так долго не выходил на улицу и впервые после долгого перерыва оказался на свежем воздухе. Его повезли той же дорогой, по которой я часто раньше с ним гулял, но ехали не долго — завернули на черный мост, а потом положили его в глубокую яму. Вот теперь у него получился настоящий личный високосный день, который он может провести без помех, подумал я тогда, только непонятно, удивлялся я, как он потом обратно выберется, если на него сверху набросали столько земли. Он не выбрался. Но его образ остался в моей памяти, и, когда я подрос, моим любимым занятием стало рисовать себе его красивый открытый лоб, его ясные глаза, его властные и в то же время улыбчивые губы. Вместе с его образом ко мне являлись разные воспоминания, и в этой бесконечной череде ярких картин его личные високосные дни были моими самыми любимыми.

Вот и у меня сегодня был назначен високосный день, для которого я сам заранее определил и дату — первое сентября. Так неужели я все брошу и отправлюсь жевать бутерброды в светском обществе да слушать вымученное пение под обязательные аплодисменты и нескончаемую трескотню? Нет, ни за что! Я знаю, где добыть иное увеселительное средство, изготовленное по особому рецепту, секрет которого не знает ни один лекарь в мире! Есть настоящая, старинная аптека, спешу к тебе, старушка, намереваясь исполнить предписание — «строго следить за тем, чтобы при каждом приеме целительной влаги емкость была заполнена доверху».

Пробило десять, когда я спустился по широким ступенькам в погребок при ратуше, рассчитывая, что уже не увижу тут в этот час никаких шумных компаний — день был будний, к тому же на дворе разгулялась непогода, флюгеры распевали на все лады дикие песни и дождь хлестал по булыжной мостовой Соборной площади. Встретивший меня служащий ратуши смерил меня с ног до головы строгим взглядом, когда я предъявил ему именное письменное разрешение на потребление некоторого количества вина.

— Что так поздно? — хмуро спросил он. — Тем более сегодня…

— Где ж поздно? — возразил я. — Еще не вечер, до полуночи времени навалом, ну а после — считай, уж раннее утро.