— Теперь пойдем к Двенадцати Апостолам! — сказал я своему провожатому. — Там и откупорим наши пробные пузырьки!

Тот ничего не ответил, только покачал головой и пошел дальше. И вот мы поднялись на несколько ступенек вверх, чтобы попасть из большого погреба в малый, в подземную обитель небесного блаженства, где пребывают Двенадцать Апостолов. Разве могут сравниться усыпальницы и склепы, в которых покоятся останки древних королевских родов, с этими катакомбами? Вы можете нагромоздить в этих склепах множество саркофагов, можете на черном мраморе воздать хвалу по заслугам почившему в бозе, ожидающему «светлого воскресения из мертвых», можете приставить к делу болтливого чичероне в траурной мантии и шляпе с крепом, чтобы он превозносил до небес необычайные достоинства того или иного праха, пусть он у вас рассказывает о непревзойденных добродетелях некоего принца, павшего в таком-то сражении, о благородной красоте некоей княгини, надгробие которой украшено девственным миртом, обвившим полураспустившийся розовый бутон, — что бы вы ни делали, все это будет напоминать о бренности земного и разве что заставит вас пролить скупую слезу, но никогда не тронет до глубины души, как трогает вид этого места упокоения целого века, обители, давшей последний приют лучшим его представителям. Вот они, схоронены в простых темно-коричневых гробах, без всяких украшений, без лишнего блеска и мишуры. Здесь не увидишь мраморных плит с высеченными надписями во славу их заслуг, их добродетельной скромности и превосходного нрава, но какой человек, хотя бы мало-мальски умеющий ценить достоинства иного рода, не умилится, когда старик-смотритель, которому городской сенат вверил сей погреб, этот сторож здешних катакомб, этот служитель подземного храма, поставит свечи на гробы и озарятся светом благородные имена великих усопших! Как всяким высокородным правителям, им не пишут ни длинных титулов, ни фамилий, а просто указывают на гробах их имена, изображая их большими буквами. Вон там Андрей, тут Иоанн, в том уголке — Иуда, а в этом — Петр. И кто не испытает волнения при словах: вот этот — из славного семейства Ниренштейн, рождения 1718 года, а этот — из семейства Рюдесгейм, рождения 1726 года! Справа — Павел, слева — Иаков, добрый славный Иаков!

Какие же у них заслуги? Вы еще спрашиваете! Разве вы не видите, как старик наливает в зеленый старинный бокал волшебную кровь Апостола? Червонным золотом она поблескивает сквозь стекло. Когда он рос под солнцем на холмах Святого Иоанна, он был еще совсем светлым, но за век он потемнел. Какой несравненный букет! Как назвать мне тебя, волшебный аромат, поднимающийся из бокала? Даже если собрать все лепестки только что распустившихся цветов на деревьях и все полевые цветы на лугах, добавить к ним индийских пряностей, окропить амброй эти прохладные подвалы и окурить синеватым дымком от янтарной смолы, а затем смешать эти тончайшие запахи, собрав в один, подобно тому, как пчела собирает нектар разных растений, чтобы потом получился мед, — даже такая смесь покажется низкопробной подделкой, жалким пошлым подобием, не идущим ни в какое сравнение с нежным благоуханием, которое даришь мне ты, благородный Бинген, и ты, мой Лаубенгейм, и незабвенный Иоанн, и Ниренштейн, рождения 1718 года!

— Что вы качаете головой, дружище? Осуждаете за то, что я так радуюсь встрече с вашими старыми приятелями? Вот, держи бокал, старик, и выпьем за благополучие этих двенадцати! Давай чокнемся и пожелаем им здравия!

— Боже сохрани! Нынче ночью я капли в рот не возьму! — воскликнул служитель. — С чертом шутки плохи. Допивайте ваши пробы, и пойдем, а то в этом подвале меня жуть берет.

— Ну что же, всем доброй ночи, господа! Вам, прибывшим сюда с далеких рейнских берегов, желаю хорошенько отдохнуть и с благодарностью прощаюсь. Но если я могу вам чем-то услужить, то приходите, не стесняйтесь, и ты, мой крепкий, пламенный Иуда, и ты, мой мягкий, ласковый Андрей, и ты, мой Иоанн!

— Господи помилуй! — перебил меня старик, захлопнул дверь и быстро повернул ключ в замке. — Хмель, видно, вам уже ударил в голову, хотя и выпили вы каплю! Накличете нам нечисть! Вы что, не знаете, что в ночь на первое сентября винные духи оживают и ходят друг к другу в гости? Если вы еще раз заведете такие речи, я уйду, даже если мне за это откажут от места. Двенадцать еще не пробило, но как знать — ведь в любую минуту из бочки может вылезти какая-нибудь мерзкая рожа и напугать нас до смерти!

— Что ты несешь, старик? Но ладно, успокойся. Буду молчать как рыба, чтобы не перебудить твоих винных духов. Ну а теперь веди меня к Розе.

Мы отправились дальше и скоро уже ступили в зал — знаменитый бременский «розарий». Там расположилась она, старушка Роза — огромная, невероятная, по-своему царственно величественная. Необыкновенная бочка! И каждый бокал ее вина — на вес золота! Еще бы — год рождения 1615-й! Где те руки, что взрастили ту лозу? Где те глаза, что радовались ее цветению? Где те веселые люди, которые, ликуя, срезали твои благородные грозди на склонах прирейнских холмов, а потом освобождали от покровов и пускали течь золотые струи в чан? Они ушли в далекие дали, подобно волнам той реки, что несла свои воды у подножья холма, на котором раскинулся твой виноградник. Где теперь те достопочтенные ганзейцы, те господа сенаторы, стоявшие во главе этого города, где они, сорвавшие тебя, благоуханная роза, и пересадившие сюда, под эти прохладные своды, на радость внукам? Пойдите на кладбище, к храму Святого Ансгара, или к храму Богоматери и окропите их надгробия вином! Они ушли и вместе с ними ушло два столетия!

Ну что же, за вас, достопочтеннейшие господа, рожденные в 1615 году, и за ваших достойных внуков, которые столь гостеприимно встретили меня и угостили этим упоительным бальзамом!

— Так, а теперь пора прощаться! Доброй ночи, госпожа Роза! — проговорил повеселевший старик-служитель, складывая в корзинку пузырьки. — Спите спокойно! Ну, с Богом! Прошу вас — вот сюда, нет, за угол мы не пойдем, на выход нам сюда, дражайший! Идите же, я вам посвечу, а то еще наткнетесь на какую-нибудь бочку!

— Нет, дружище! На выход еще рано! — запротестовал я. — Веселье только начинается. Это все была прелюдия. Принеси-ка мне две-три бутылочки двадцать второго года, вон туда, в большой зал. Я видел, как зеленел тот виноград, и сам присутствовал, когда его давили и гнали сок. Воздав дань восхищения старине, я просто обязан по справедливости почтить вниманием и наше время.

Бедняга выпучил глаза и, казалось, не верил своим ушам.

— Сударь, — проговорил он наконец с некоторой важностью, — оставьте свои безбожные шутки. Сегодня ночью больше ничего не будет, я ни за что на свете здесь не останусь.

— А кто тебя просит оставаться? Принеси вино и бога ради — иди на все четыре стороны! У меня сегодня назначена ночь воспоминаний, и я решил провести ее именно тут, в этом погребке, а ты мне вовсе ни к чему.

— Я не имею права оставлять вас тут одного, — возразил старик. — Я, конечно, понимаю, что вы, простите великодушно, не обчистите наш погреб, но порядок есть порядок.

— Ну тогда запри меня вон в том зале, навесь снаружи замок потяжелее, чтобы я не выбрался отсюда, а завтра утром в шесть часов можешь разбудить меня и заодно получить деньги за предоставленный ночлег.