— Почему обязательно нужно… — собрался он было что-то возразить, но, взглянув опять на печать и подпись начальства, молча и с явной неохотой все же повел меня в залы.

Какая ласкающая взор картина открылась мне, наполнив сердце радостью, когда свет от его фонаря заскользил по длинным рядам бочек, отбрасывая дрожащие тени на сводчатые стены погребка, рисуя причудливые фигуры и превращая колонны, темневшие где-то в глубине пространства, в хлопотливых купорщиков! Он хотел открыть мне один из тех небольших залов, в которых могло уместиться, да и то впритирку, не больше шести-восьми человек, охотников пускать чарку по кругу. Я сам люблю сиживать с добрыми приятелями в таких укромных уголках, в тесноте чувствуешь локоть друга, и голоса не растворяются в гулкой пустоте, но звучат с какой-то особой задушевностью. Но когда я один, без компании, мне больше нравятся просторные помещения, в которых думается и дышится легко. Я выбрал для своего одинокого пиршества старинный сводчатый зал — самый большой в этом подземном царстве.

— К вам кто-нибудь еще присоединится? — поинтересовался мой провожатый.

— Нет, я сегодня в одиночестве.

— Боюсь, что это ненадолго, — сказал он, с опаской поглядывая на тени, которые отбрасывал его фонарь.

— Что вы имеете в виду? — удивился я.

— Да так, ничего, — пробормотал он, зажег свечи на столе и поставил передо мной рёмер — большой бокал старинного фасона. — Про первое сентября всякое говорят, вот и господин сенатор Д. два часа как уже ушли, и я вас не ждал.

— Господин сенатор Д.? А что, он спрашивал обо мне?

— Нет, распорядился только приготовить пробы.

— Какие такие пробы, любезный?

— Двенадцати и Розы, — ответил старик, достав несколько пузырьков с длинными ярлыками-хвостиками на горлышках.

— Но как же так?! — возмутился я. — Мне было сказано, что вино будет прямо из бочек и нацежено при мне!

— Да, но для этого требуется присутствие кого-нибудь из членов городского сената. Вот почему господин сенатор Д. и распорядился заранее приготовить образцы на пробу. Позвольте я налью.

— Ни за что! Здесь капли в рот не возьму! — остановил его я. — Чтобы получить истинное удовольствие от вина, нужно пить его прямо из бочки, ну а если нельзя — то хотя бы у бочки, поближе к источнику. Так что, дружище, собирайте свои пузырьки и пойдем, а я возьму фонарь.

Я уже несколько минут стоял, наблюдая за странным поведением старого служителя. Он явно мешкал — то станет в пень, кашлянет и смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать, то примется собирать свои бутылочки со стола и рассовывать их по карманам, то снова вытащит их все и поставит обратно. Мне надоело.

— Ну, скоро мы пойдем?! — воскликнул я, горя нетерпением попасть наконец в Апостольский погреб. — Долго вы еще будете возиться со своими пузырьками?

Строгость и настойчивость, звучавшие в моих словах, как будто придали ему смелости.

— Нет, туда идти сейчас никак не можно! Сегодня нельзя! — решительно и определенно заявил он.

Я подумал, что это обычная уловка, какую любят пускать в ход домоправители, кастеляны и управляющие в винных погребах, чтобы немного пощипать заезжего гостя, и сунул ему увесистую монету, после чего взял его эдак под локоток, намереваясь сдвинуть упрямца с места.

— Вы неверно меня поняли! — воскликнул он, пытаясь вернуть мне монету. — Совсем неверно, сударь! Я просто хотел сказать, что нынче ночью лично я ни за какие коврижки в Апостольский погреб не пойду! Ведь сегодня у нас первое сентября!

— Ну и что с того? Что за ахинею вы несете!

— Думайте что хотите, да только там в подвале нечисть водится, Господи помилуй! Является аккурат на первое сентября, в день рождения Розы.

Я расхохотался на весь гулкий зал.

— Нет, мне, конечно, доводилось слышать о разных привидениях, но о винных привидениях за всю жизнь слыхом не слыхивал! Не стыдно вам, в вашем-то преклонном возрасте, рассказывать такую чепуху? Все, шутки в сторону, вот у меня официальная бумага, выданная городским сенатом! По ней я имею право нынче ночью пить тут вино, когда хочу и где хочу. Именем сената повелеваю вам препроводить меня по назначению. Отоприте мне обитель Бахуса!

Мои слова возымели действие. Нехотя, но без дальнейших возражений он взял свечи и дал мне знак следовать за ним. Сначала мы прошли через большой зал, потом миновали несколько маленьких и оказались в узком, тесном проходе. Глухо звучали наши шаги, и своды ловили каждый наш вздох, отзываясь легким эхом, напоминавшим чей-то далекий шепот. И вот наконец мы остановились возле какой-то двери, забренчали ключи, створка раззявилась с усталым скрипом, свет от свечей озарил низкие своды, и я увидел прямо перед собой друга Бахуса верхом на огромной бочке. Упоительная картина! Они предпочли не делать из него нежного красавчика, эти старинные бременские мастера, отказавшиеся изображать его в виде изящного греческого мальчика, как не стали они делать из него пьяного старика с отвислым пузом, выпученными глазами и свешенным набок языком, следуя расхожему представлению, утвердившемуся в безбожно опошленном мифе о нем. Позорный антропоморфизм! Слепая людская глупость! Только потому, что некоторые его жрецы, успевшие поседеть за время службы у него, разжирели от бесконечного веселья, а их носы побагровели, отливая пунцовым пламенем огненной влаги, и взгляд остекленевших глаз, обращенных к небесам, запечатлел немой восторг, — только потому глупцы стали приписывать богу то, что отличало в действительности его служителей!

Совсем иначе подошли к делу бременские мастера. Каким весельчаком глядит этот старый озорник, лихо оседлавший бочку! Какой цветущий вид, сколько ума и задора в его маленьких острых глазках, залитых вином, какая широкая улыбка играет на его устах, уже отведавших чарку-другую, а его короткая крепкая шея, а все его тело, брызжущее радостями жизни! Но с особым тщанием мастер, сотворивший тебя, отделал короткие ручки и ножки, вложив в них все свое искусство. Так и кажется, будто сейчас ты взмахнешь своей рукой-коротышкой, щелкнешь толстыми пальчиками и смеющиеся губы сложатся трубочкой, чтобы весело гикнуть: «Улю-лю! Лю-лю-лю». И хочется верить, что вслед за тем ты в пьяном задоре согнешь свои круглые коленки, стиснешь ногами почтенную бочку, пришпоришь ее пятками и пустишь знатную старушку галопом, а за нею припустит скакать по подвалу всякая прочая мелочь вроде разных Апостолов и Роз, которые будут вторить тебе: «Гоп-ля! Гоп-ля! Ай-ля-ля!»

— Боже милостивый! — воскликнул служитель, хватая меня за руку. — Вы видели? Смотрите, как он вращает глазами! Да еще ногами болтает!

— Вы, верно, повредились в уме, дружище! — сказал я и с опаской покосился на деревянного бога вина. — Это просто свет от свечей играет на нем!

Но все же мне стало как-то не по себе, и я послушно оставил Бахусов зал, поспешая за служителем. Меня терзали сомнения: неужели и то, что я увидел, обернувшись на пороге, было такой же игрой света, обманом зрения? Неужели мне просто померещилось, будто он кивнул мне на прощанье своей круглой головой, дрыгнул ногой, послав мне вслед воздушный пинок, и весь затрясся, крючась от еле сдерживаемого смеха? Непроизвольно я прибавил шагу, чтобы не отстать от старика-служителя.