«Надо доктора-костолома опять позвать!» — похмыкивал он, но жизнь продолжал, как и прежде, без докторов. Сам не замечая своего лечебного пристрастия — ранней утренней ходьбы. Что в Орехове, что на Спиридоньевке. Неужто стал подражать племяннику Николаше, который продал отцовских рысаков и пешим шастает по Москве? Нет, он рысаков не продавал — как можно! А утренние пешие прогулки в самом деле полюбил.

Выходил еще до кофе. По фабричным гудкам, которые доносились с недалекой Пресни, — с лакокрасочной фабрики тезки Саввы Мамонтова, с Прохоровской, наступающей ему на пятки мануфактурной Трехгорки, от племянника Николаши Шмита. Рабочий день он, назло всем, уменьшил до девяти часов, но утро начинал по общим гудкам. У родича- мебельщика вроде и гул был особый, родственный; дядюшка — химик в конце концов сообразил, что племянник просто смягчил выхлопы пара, которые на других фабриках рыкали, как жандармы. «Надо и мне в Орехове поколдовать», — не посчитал зазорным поучиться у молокососа-студента.

Он не без тревоги думал о племяннике, вслушиваясь в гудки его фабрики. Конкуренты- мебельщики не чурались доносов, а главный, Фишер, открыто называл «смутьянским гнездовьем». В социализм играет Николаша, в какую‑то рабочую республику. Фабрику не раз пытались поджечь, а самого хозяина прибить, но парнишка‑то окружил себя некими дружинами, и дядюшка самолично видел — в подвалах фабрики тир устроил, обучает дружинников обращению с браунингами, и даже винтовками. Не-ет, добром это не кончится!

Время наступало тревожное, везде обыски, повальные аресты. Дядюшка поругивал слишком ретивого племянника, но не с его ли, морозовских, денежек молодцы Бориса Савинкова в клочья разнесли министра внутренних дел Плеве? Вот уж кто насолил так насолил! Пожалуй, не было человека, который не порадовался бы его смерти, но никто, естественно, не знал, что не динамит взорвался, — взорвались морозовские денежки, пятьдесят ли, тридцать тысяч, какая разница? Грешно, а что делать? На радостях Савва Морозов еще подбросил денежек. Не говорунам-политиканам, вроде Плеханова или какого‑то Ленина, а прямо в руки Боевой Организации.

Не было секретом, что управляет метательным динамитом бывший петербургский студиоз Борис Савинков — газеты уже успели напечатать отчеты, а дружок — говнючок Амфи-Амфитеатров не хуже полицейских за Савинковым следил. Купно с хозяином «Нового времени» Сувориным, с которым и Савве Морозову, при наездах в Петербург, доводилось обедать. Тоже не купец — стервец! Настоящий купец никогда до доносов не опустится — спину перед властью согнет, а уста замкнет, ни-ни. Ретивые газетчики, вроде Амфи, славно доносу служили, прозрачно намекая на связь Савинкова с Морозовым. Хотя Морозов в глаза не видывал своего бомбометателя. Да видывала ли полиция? Поймай ветра в поле!

Савва Морозов через одного фрондера, которому не очень и доверял, передал записку:

«Гражданин Савинков, если ваши люди подтвердят данные Вами полномочия, я готов и далее субсидировать благое дело. Мое имя пусть назовут устно».

Ах, конспиратор! Этому гиблому искусству он не учился, но и передавать деньги какому‑нибудь прощелыге, вроде убиенного Илюшки Тиханова, он не решался. Купец — не для баранов и овец. Фрондерство очередного выгнанного студента можно принять, и только.

На ответ он не особо и рассчитывал, но к нему с визитом, открыто, приехала одна великосветская дама, дочь якутского вице-губернатора. Фамилии людей, греющих руки на якутском золотишке, он, конечно, знал. Даже уралец, пароходчик Мешков, не по пьянке, а вполне всерьез, подталкивал и самого к авантюре: «Савва! В Якутии открылся истинный Клондайк. Идешь в мои компаньоны? Вице-губернатор Леонтьев обещает полное содействие и покровительство. Смекни, чем это пахнет!»

— Тюрьмой, — ответил он тогда. — Нет уж, брат, я своим ситчикам не изменю.

От денежного предложения отказался, а фамилию в уме отложил, как и всякую другую, таившую в себе купеческую прибыль.

И вот фамилия эта предстала визитной карточкой, а потом и подлинным обликом — истинно прекрасной блондинки, приехавшей в роскошной гербовой карете. Когда ему доложили, он сам спустился навстречу — в самом деле, не совсем еще забурел. Николая- черногорца отстранил и на парадную дорожку вышел.

— Извините, сударыня, если заставил ждать. За честь сочту пригласить вас к себе, — склонился к ее руке.

— А Зинаида Григорьевна не приревнует? — залилась колокольчиком дама, которая, как он знал, вместе с отцом бывает при дворе, и даже в фаворе у Николая.

— Вы знаете мою жену? — Он вел ее по лестнице на второй этаж.

— Кто же не знает жен таких людей, как Морозов!

Дворецкий, другие слуги толкались в нижнем вестибюле, он не стал здесь расспрашивать ее о цели визита. Только уже наверху, усадив даму в кресло, перед распахнутым в сад окном, выжидательно посмотрел на нее. Неспроста же этот, без всяких светских правил, дамский визит. Поторопил негромко:

— Я слушаю вас.

Она оглянулась по сторонам, как неумелая заговорщица, и достала из ридикюльчика. его собственную записку. Внизу было приписано: «Доверьтесь ей. Конь Бледный».

— Конь! Да еще и бледный! Кто таков?

— Скоро выйдет его книга. Под этим названием. Как видите, без подписи приписка. Догадываетесь — почему? От вас не скрою. Это — разыскиваемый всей российской полицией Борис Савинков. — Не смущаясь, добавила: — Мой хороший знакомый.

— И вы рискуете мне его выдать?!

— Ну, во-первых. Не выдаю: он неуловим, ая не предательница. Во-вторых, Савва Тимофеевич, вы не опуститесь до предательства. Коль прячете большевика Красина. да, да, знаю, — с намеком на хитрость, улыбнулась она. — Неужели выдадите несчастную эсерку?

Трудно было назвать эту даму несчастной.

— Если изволите дать денег на нашу боевую организацию — можете положиться на меня.

— Да-да, конечно, — заторопился Морозов: он всегда смущенно торопился, когда дело шло о деньгах. — Но я же не ношу такие деньги в кармане.

— До вечера завтрашнего дня успеете?

— Я с женщинами всегда успеваю.

— Не изменяйте своей привычке в отношениях со мной, — игриво и прямодушно хлопнула его по протянувшейся невольно руке. — Тем более, что завтра же вечерним поездом я уезжаю в Берлин.

Морозову не хотелось расставаться с этой непостижимой, явно взбалмошной женщиной.

Но тут зазвонил телефон. Взяв трубку, он узнал голос переведенного из полиции адъютанта великого князя — гвардии капитана Джунковского. Что ему нужно? Не далее как накануне он танцевал на балу у Зинаиды Григорьевны. Часом, не перепутал хозяйские телефоны?

— Мой генерал-губернатор, — с каким‑то нехорошим нажимом сказал Джунковский, — приглашает к себе на аудиенцию мануфактур-советника Морозова.

Этот гвардейский ловелас никогда так с ним не разговаривал, даже когда в полиции служил. Свой человек на Спиридоньевке, на ровнях с бароном Рейнботом. А если учесть его гвардейскую молодость, так будет, пожалуй, и похлеще. Какая баба не падет?