Сингапуре пароход пришвартовывается прямо к пристани, спускаются сходни. Близость земли дразнит каторжан. Конвойный предложил Э.:

 - Слушай, за мной есть преступление. Как только пароход придет во Владивосток, меня сдадут под суд, а военный суд не помилует. Мне остается одно - бежать. Хочешь бежать вместе? Один я здесь, в чужой земле, пропаду, я человек без языка. Ты человек с языком, знаешь по-ихнему, - вместе не пропадем. Сегодня ночью я буду стоять на часах у лазарета, - вместе и уйдем.

 - Какая жажда свободы проснулась! - говорит Э. - Даже голова закружилась. Да как вспомнил, что здесь она, что она мне всю жизнь отдала. Что я собираюсь делать? И ответил конвойному: "Нет".

 Побег, конечно, не удался бы. Английские власти живо поймали бы беглецов и доставили обратно. А тогда - вечная каторга, плети.

 - Если бы не она, - погиб бы я.

 Несчастный Э. прав. Она и в каторге здесь, на Сахалине, его спасла, - но какой ценой?

 - Сакалин! Жизнь за жизнь ему отдать надо. Такой уже порядок! - вспоминается поговорка каторжан.

 По прибытии на Сахалин Э. поместили, как долгосрочного в кандальную тюрьму, а молодую девушку приютила семья доктора Л.

 И началась "жизнь" с маленькими, грустными праздниками: получасовыми свиданиями по воскресеньям в тюрьме.

 Ждали, пока Э. выпустят из кандальной. Но тут в дело вмешалась сахалинская администрация. Она поняла разрешение следовать за женихом так:

 - Значит, мы должны их немедленно перевенчать.

 Молодой девушке было предписано:

 - Или немедленно венчаться или уезжать.

 Свадьба состоялась в Александровском соборе. Жениха с конвойными привели из кандального отделения.

 Это была картина венчанья среди слез, - венчанья, на котором все плакали.

 - До сих пор, как вспомню, сердце переворачивается! - рассказывает мне жена доктора.

 Из церкви "молодые" зашли в дом доктора Л., напились чаю, а через десять минут Э. снова отправили в "кандальную". Брачный пир был кончен.

 Госпожа Э. осталась жить в семье доктора.

 Свидания с мужем, как раньше с женихом, по-прежнему происходили по воскресеньям в тюрьме.

 Чего-чего не вынесла эта маленькая страдалица "новобрачная".

 Она ученица консерватории, отличная пианистка, которой сулили блестящее будущее, и она должна была ходить играть на вечеринках у господ служащих. Играть им танцы, аккомпанировать их пению, - все это, конечно, "из любезности".

 - Ну, чего вы идете? - говорят ей, бывало, в семье доктора Л. - До того ли вам? Вы посмотрите. Извелись совсем, на себя непохожи...

 - Нельзя, нельзя! - отвечает она. - Присылали звать. Могут на меня обидеться, - и на "нем" выместят!

 Кто был на Сахалине, кто видел, как дрожат несчастные женщины за своих бесправных мужей, тот поймет, каким ужасом, вероятно, сжималось сердце бедняжки при одной этой мысли.

 И она шла играть.

 Господа служащие считали неудобным подавать руку "жене ссыльного каторжного", и она, приходя на вечеринку играть "из любезности", делала общий поклон и немедленно садилась за пианино, ожидая приказания.

 - Играйте!

 Особенно ее допекало всесильное лицо, - правитель канцелярии, и тогда уже душевнобольной, вскоре затем посаженный в сумасшедший дом.

 - Послушайте, как вас! - говорил он обыкновенно с юпитерским величием. - Играйте то-то! Не так скоро! Играйте медленнее. Теперь играйте веселее! Что вы, черт знает, как играете!

 Она Плакала и играла. Играла, низко наклонясь к клавишам, чтобы не заметили слез:

 - Еще обидятся.

 И все для "него".

 Это длилось несколько месяцев. Как вдруг на Сахалин приезжает из Петербурга очень влиятельное лицо.

 В честь приезжего в Александровске, в пожарном сарае, обычном месте спектаклей, был устроен господами служащими любительский спектакль и танцевальный вечер. На спектакле, в качестве музыкантши, была и госпожа Э.

 Влиятельный гость, перед которым все преклонялись, вошел, оглянув собравшихся, заметил стоявшую у пианино госпожу Э., направился прямо к ней и сказал:

- Здравствуйте, мое дитя!

 И... поцеловал ей руку.

 Он знал ее по Петербургу.

 Все изменилось в один момент. Госпожа Э. была окружена женами господ служащих. При встрече с ней после этого уже издали снимали фуражки. Все наперерыв выражали ей свое внимание и заботливость.

 Ее муж вскоре был выпущен из тюрьмы. Ему поручили заведывать метеорологической станцией и дали даже маленькое жалованье. Ей дали место учительницы.

 Они живут в крошечной, уютной квартирке при здании метеорологической станции и школы. У них есть ребенок.

 Украшение их квартирки - это великолепное пианино, которое прислали ей родные из России. Под пианино в венке из колосьев портерт ее великого учителя - А. Г. Рубинштейна.

 Музыка - это все, что красит ее жизнь в долгие, долгие сахалинские зимние вечера, когда за окном стонет и крутит пурга, а несчастный муж сидит и рисует или пишет стихи.

 Музыка, строгая, классическая, ее единственная радость после ребенка, и играет она так, как не играет может быть никто. Только очень несчастные люди могут очень хорошо играть. В ее игре чудится столько страдания, и горя, и муки, и слез...

 Они счастливы, как можно быть счастливым на Сахалине. Но то, что пережито, навек испугало ее. Этот испуг светится в ее детских глазах. Вся жизнь ее - трепет. Трепет за него.

 Легкомысленный, еще мальчик, - он любит немножко "позволить себе", как говорят на Сахалине, - пройтись по улице со знакомым служащим или приезжим. И надо видеть ее в такие минуты.

 Ведь впечатление от приезда "влиятельного лица" уже улеглось. Мало ли на кого, мало ли на что может нарваться ее муж. Не понравится какому-нибудь служащему, что ссыльно-каторжный так "свободно" разгуливает. Поклонится он, по легкомыслию, недостаточно почтительно какой-нибудь мелкой сошке. Кандальная недалеко, и ссыльно-каторжные подлежат телесным наказаниям.

 - Я пойду вместе с вами! - говорит Э.

 И эта маленькая женщина как-то вся пугливо сжимается, словно ужас ее охватывает, вот-вот сейчас ударят.

 И перед посторонним человеком его в неловкое положение ставить не хочется. Она деликатна по природе, деликатна до бесконечности. И за него она боится.

 - Мне нужно тебе сказать два слова! - старается она его отозвать в сторону.

 - Вечно у тебя секреты. После скажешь.

 Даже зло берет:

 - "Ведь за тебя же боятся! Как ты этого понять не хочешь!"

 - Молод еще, никак понять не может, что он уже ссыльно-каторжный! - как объяснял мне один старый служащий.

 Стараешься уже прийти к ней на помощь:

 - Знаете ли, я лучше один пойду, мне к такому-то еще зайти надо.

 - Вот и отлично, и я к нему зайду.

 Наконец она