и ругаясь, увязывали в платки "пайки". Все валили вместе: крупу, рыбу, хлеб.

 - Ты бы, тетка, поаккуратнее!

 - Нечего тут разбирать! Все в один день спахтаем! Отощавши. Сакалин, чтобы ему пусто было!

 Невдалеке одна из баб сидела, разливалась, плакала.

 - Чего она?

 - Известно, к мужу идти не хотца! Набаловалась за зиму-то!

 - Набалуешься, как с голоду дохнуть придется да с холоду!

 - Как теперь мужу покажется?

 Баба была в интересном положении.

 - Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! - ревела несчастная женщина.

 А рядом с ней другая причитала по другому поводу.

 - И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!

 - Да ведь сама ехала!

 - Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.

 - Ну, а где же дети?

 - Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!

 Я был при отходе этого парохода "Байкал".

 На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:

 - Так что уж прощайте!..

 А у самого глаза были полны слез.

 - Господи! Господи! - вопила баба. - За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!

 - Так что уж прощайте... Так что уж прощайте! - побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.

 - Эка баба-то какая горькая! - сказал мне один служащий. - И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека, - бросать должна.

 - Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...

 - Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!

 И вот эти "добровольно следующие", после всех мытарств, "поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.

 Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее "Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?

 Выходит "жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.

 Выходит "хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.

 Выходит представитель несчастной "шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.

 И ей, шедшей за мужиком "Стяпаном" придется жить с "жиганом", с "хамом", со "шпанкой".

 Есть исключения. Люди, которые ухитряются "уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же "Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:

 - Приедет жена, приедут дети. Будем жить.

 И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.

 Но это только исключения.

 Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! - как говорят здесь.

 А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!

 "Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.

 - Ни лошаденки, ничего! - слышите вы от поселенок, "добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. - Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!

 - Просили бы лошадь.

 - Лошадей не дают, нету. Просили, просили - насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!

 Это как нельзя более частая жалоба.

 Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.

 В конце-концов ссыльно-каторжная - это повсеместно предмет зависти для "добровольно следующих".

 - Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй - не хочу. Отдадут сожителю, - не понравится ей - уйдет, другого дадут!

 Жить - вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в "кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:

 - Простите, ваше высокоблагородие!

 Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.

 Слава Богу, что на Сахалине мало "добровольно следующих" интеллигентных женщин.

 В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.

 - Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?

 - Нет, это жена ссыльного каторжного Э.

 Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.

 Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.

 - Совершив это под влиянием мозгового увлечения! - как довольно витиевато объясняет он.

 Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.

 Их любовь была "детской любовью": они оба еще учились.

 Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.

 Это стоило большого труда. Это "не по правилам".

 В Одессе молодой девушке объявили:

 - Вы можете отправляться только со следующим пароходом. С этим - ни под каким видом.

 Эта юная, со школьной скамьи девушка бросилась хлопотать, просить, умолять, - и добилась своего. Одесский градоначальник приказал взять ее на пароход.

 Что это было за путешествие - можете судить.

 И так-то тяжело ехать пассажиром на "каторжном" пароходе. Тяжко плыть под это неумолчное громыханье, лязг кандалов, которые доносятся из трюмов.

 А слушать эту неумолчную, страшную песню, зная, что в этом хоре звенят и его кандалы. Ходить по палубе, зная, что там, под ногами, в трюме среди серых халатов и наполовину бритых голов, среди людей, потерявших человеческий облик, томится любимый человек.

 - Она меня спасла! - говорил мне Э. - Без нее я бы погиб. Чтобы мне было полегче, меня перевели в лазарет. И вот в Сингапуре ко мне входит конвойный.

 В