задачу мобилизации принудительного труда (ГУЛАГа, массовой ссылки), без которой тотальная мобилизация становилась нерациональной, ибо не решала вопроса о стратегической глубине тыла и его экономической устойчивости. Рыночных, рентабельных способов с нуля обеспечить постоянными трудовыми ресурсами «второй индустриальный центр», до 90 % территории которого приходится на районы, по природным условиям приравненные к районам Крайнего Севера, не было, нет и до сих пор быть не может[801].

Тотальная мобилизация позволила СССР победить в тотальной войне, сохранить государственность, спасти народы СССР от биологически необратимого геноцида, приобрести вокруг своих границ зону влияния и безопасности, которая однако, за исключением репараций (в том числе репараций трудом), фактически не дала никакой прибыли советской «метрополии». Здесь труд военнопленных и ряд технологических, производственных и ресурсных продуктов, особенно для советского атомного проекта, пожалуй, стали единственным «колониальным товаром» СССР. Очень быстро оказалось, что этот «товарный труд» не имеет особенного преимущества. Как только послевоенное восстановление народного хозяйства пошло к концу, тотальная мобилизация изменила свои правила (правила индустриального XIX века), в которых накопление ресурсов уже в принципе могло обойтись без массового принудительного труда, а его мобилизация носила избыточный характер. Пройдя нулевой цикл освоения природных ресурсов востока СССР, государство получило иные, полурыночные механизмы мобилизации труда и уже в 1950-е годы успешно продемонстрировало это на «подъёме целины» в Казахстане — в создании ещё одного центра аграрного производства в непосредственной близости от уже действующего «второго индустриального центра» на юге Западной Сибири и на севере Казахской ССР, а в 1960–1970-е — в создании нового нефтегазового центра страны в Западной Сибири, который кормит Россию до сих пор. Экономическая, политическая и общественная мобилизация как общеевропейская современность — индустриальная и милитаристская эпоха конца XIX — первой половины XX в. — в лице сталинизма имеет своё наивысшее утверждение, но и в нём же — в том, что обнаруживается при анализе сталинизма как административного рынка ресурсов, — во внутреннем механизме функционирования этой тотальной мобилизации, не в её международном (цивилизационном), а в национальном (народно-хозяйственном) осуществлении, — имеет своё самопреодоление, демонстрируя внутри диктатуры пример острой межведомственной, межклановой и межличностной политической борьбы, в её сталинском итоге, 5 марта 1953 года, закончившейся смертью самого Сталина.

Итак, сталинизм — частный случай истории европейского Модерна на его периферии, индустриализма, мировой конкуренции колониальных империй и великих держав на территории бывшей Российской империи, в результате которой четыре империи (Германская, Австро-Венгерская, Османская и Российская) в 1917–1918 гг. погибли, а две из них сумели восстановиться на короткое время (Германия Третьего Рейха и СССР). России / СССР здесь угрожало превращение в часть колониального мира и «расходного материала» для «мировой коммунистической революции», концептуально сформулированной в Англии и Германии на опыте германских земель и Британской империи. Следование в русле «мировой революции» в качестве его политического или экономического субъекта неизбежно делало Россию / СССР объектом международной конкуренции в преддверии Второй мировой войны. Фактический отказ СССР от проекта «мировой революции», её инструментализация в интересах международного обеспечения строительства СССР в качестве великой державы стало фактором превращения авантюристической партийной революционно-утопической коммунистической диктатуры в общенациональную диктатуру во всеоружии европейского индустриализма, полицейского государства и биополитики. Именно эта страна победила в 1945 году в тотальной войне — и называла её так, не дожидаясь историографический разъяснений: «Тотальная война, навязанная… германским разбойничьим империализмом, привела к тотальному крушению кровавого агрессора»[802].

Историческая семантика «Отечественной войны»: между общенациональным и этническим/партийным (1812–1914–1918–1941)

Не имамы бо здъ пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ

Евр. 13, 14

Апостолы и вообще первые христиане посредством своей веры в небесное царство уже при жизни совершенно поднялись над землёй и настолько отказались от её дел, государства, земного Отечества и нации, что больше даже и не обращали внимания на них. (…) Народ и Отечество как носитель и залог земной вечности и как то самое, что здесь может быть вечным, находятся намного выше государства…

И. Г. Фихте. Речи к немецкой нации (1808)[803]

Коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет.

Карл Маркс, Фридрих Энгельс. Манифест коммунистической партии (1848)

Историческая политика прежде истории

Какой смысл для России открывало в последние 200 лет понятие «Отечественной войны» и к какому смыслу апеллировала центральная власть, не всегда успешно предлагая обществу дать имя «Отечественной войны», от каких привходящих исторических обстоятельств зависело сохранение этого имени в государственной пропаганде и национальной памяти? Теперь многие из этих вопросов отходят на второй план. А в центре общественного внимания — исторический ревизионизм в интересах этнократии и национализма, противоестественно связанных с риторическим космополитизмом.

Национализация (этнизация) истории в новых независимых государствах на территории бывшего СССР выразилась и в том, что национализации подверглась не только советская история, но и история Российской империи, в которую входили территории названных государств. В применении к Отечественной войне 1812 года, которую вела Российская империя, это означает, что от такой отечественности её отказались официоз, историография и школа Украины[804], Латвии[805] и Литвы — по образцу западной историографии[806], ибо собственной, альтернативной национальной (националистической[807]) историографии проблемы в этих странах просто не было и быть не могло. С точки зрения имплицитной риторики — отказ от отечественности есть отказ от мифа Отечества, тесно связанного с образом «Родины-матери»[808], то есть от сложности и полноты горизонта реальной истории в пользу партийно-политической, этнической частичности, простоты исторического конструктивизма, официальной азбуки «исторической политики» новых государств, защищаемой всей силой власти, включая уголовное преследование за отрицание официального мифа. Отказ бывших имперских территорий от общеимперской отечественности — это отказ от целого периода своей истории в пользу своей заведомой вторичности — в новой, альтернативной коалиции. Националистическое исключение себя из имперской истории — отказ от непрерывной исторической субъектности, имитация жертвы либо марионеточного «бастиона цивилизации».

Для Литвы этот отказ от прежнего имени войны, несмотря на известные польско-литовские противоречия, предопределяется тем, что Литва была частью разделённой при участии России Польши и местом «воссоздания» части польской государственности Наполеоном в 1812 году[809]. Вторгшись в Российскую империю, 19 июня 1812 Наполеон создал — наряду с Княжеством Курляндии и Семигалии (на территории русской Курляндской губернии) — в качестве оккупационного протектората Великое княжество Литовское (на территории русских Виленской и Гродненской губерний, Белостокского округа и северной половины Минской губернии) во главе с польским Временным советом, просуществовавшее