денег, — напряжение выходило за пределы экономической сферы, и равновесие нужно было восстанавливать политическими средствами… Основным толчком к трансформации послужил крах рыночной утопии»[778]. Этот крах нашёл своё институциональное выражение в установлении политического единства рынков труда и капитала, подчинённого задачам экспансии безопасности и непосредственной подготовке к «индустриальной войне». Среди главных черт европейского опыта государственного строительства, прошедшего в условиях перманентной подготовки к войне, отмечает Чарльз Тилли, был непрерывный поиск баланса между эффективностью и центрами концентрации «принуждения» и «капитала». В этом опыте именно институциональное совпадение «центра принуждения» и «центра капитала», то есть сращивание военно-политической монополии с монополией финансово-экономической, «облегчало создание массовых вооружённых сил»[779].

В этой общей для либерализма и социализма, капитализма и коммунизма ойкумене индустриализма и состоит главный смысл единства их инструментальных характеристик, впервые целостно описанный в известном труде Б. П. Вышеславцева (1877–1954) «Кризис индустриальной культуры» (1953)[780]. Французский либеральный мыслитель и практик Раймон Арон (1905–1983), тем не менее, похоже, именно себя считал первооткрывателем этого единства, говоря, что обнаружение связи капитализма и социалистического общества — вплоть до гитлеровской Германии и сталинского СССР — в обществе индустриальном составило успех его «Восемнадцати лекциям об индустриальном обществе» (1963)[781].

В целом говоря, именно индустриальная современность XIX–XX веков, воспитавшая и консолидировавшая идеологии национализма, протекционизма, милитаризма, этатизма и одновременно социальной инженерии дарвинизма и позитивизма, создала основу и предопределила политический, принудительный по отношению к обществу и экономике, пафос тотальной мобилизации, крайними (и только лишь крайними перед лицом этого исторического консенсуса) проявлениями которой стала практика тоталитарных диктатур ХХ века. Современный социолог Энтони Гидденс верно обнаруживает и неосознанность этого консенсуса и одновременно его историческую предопределённость: «Произвол в использовании политической власти представлялся основателям социологии [в XIX веке] прежде всего атрибутом прошлого. „Деспотизм“, казалось, был характерен лишь для государств, предшествовавших эпохе современности. Рассматривая результаты распространения фашизма, Холокоста, сталинизма и других эпизодов истории ХХ века, мы видим, что возможности для тоталитарного варианта развития событий предполагаются институциональными параметрами современности, а не исключаются ими (здесь в обоих случаях курсив мой. — М. К.) …Тоталитарное правление объединяет политическую, военную и идеологическую власть в более концентрированной форме, чем это было возможно до появления современных национальных государств»[782]. Ведь как раз опыт англо-бурской войны 1899–1902 гг., частный опыт «цивилизованного» насилия, открывший для интернационального исторического опыта такие методы военно-государственного «умиротворения», как концентрационные лагеря и тактику «выжженной земли», всё то, что упомянутый только что Э. Гидденс называет «индустриализацией войны», вдохновил классика экономической социологии, равно «великого» и для «буржуазной науки», и для марксизма и большевизма первой половины ХХ века, Джона Гобсона на создание перевернувшего социально-историческое знание труда «Империализм» (1902), в котором детальней и профессиональней, глубже и точнее исследовал то, что так ещё архаично, риторично нащупывал Э. Э. Ухтомский, описывая, в первую очередь, британский опыт тотально-истребительного колониализма и империализма. Дж. Гобсон подробно исследовал системы и практики принудительного труда, организованного в колониях в интересах метрополий в XIX — начале XX в. и резюмировал предпосылки капиталистической мобилизации труда как неотъемлемой части капиталистической индустриализации и колониального освоения природных ресурсов. Очевидно, что выбор обезземеленного крестьянства в качестве главного поставщика кадров принудительного труда уже был сделан, в соответствии, кстати, и марксистской догме о механизме первоначального накопления: «Земля — это наиболее важный момент для уяснения сущности „принудительного труда“. В известном смысле всякая работа „принудительна“ или „несвободна“ там, где „пролетариату“ не предоставлена возможность получать средства существования от обработки земли. Это нормальное состояние огромного большинства людей, живущих в Великобритании и во многих других странах, населённых белыми. Для рассматриваемого нами „принудительного труда“ характерно не это, а установление белой правящей расой легальных мер, специально направленных к тому, чтобы заставить отдельных туземцев покинуть ту землю, на которой они живут и которая даёт им средства к существованию, к тому, чтобы принудить их работать у белых и исключительно в интересах белых. Когда конфискуются земли, первоначально занятые туземцами, или когда они другим путём переходят в руки белых собственников, создание трудового фонда из обездоленных туземцев обыкновенно является вторичной целью этих мер. Но „принуждение“ становится уже целой системой, когда правительство принимает насильственные меры с целью „побуждения“ к труду»[783]. Лишённый земли в метрополии, труд здесь путём уже рыночного принуждения мобилизовывался для интенсивной индустриализации и войны, а в колониях, оторванный от традиционного образа жизни и хозяйствования, труд путём прямого принуждения мобилизовывался для экстенсивной эксплуатации природных ресурсов. Но в любом случае — даже рыночный способ мобилизации труда не исключал использования самых грубых, традиционных форм принуждения, самой массовой из которых становилось военно-политическое принуждение к обязательному труду в период новых, «индустриальных» войн.

Индустриальный и монополистический капитализм к началу ХХ века снял все препятствия к мобилизации рабочей силы, капитала и экономических ресурсов в интересах централизованного государства, независимо от формы правления и идеологических санкций. Вернее — любая преобладающая идеологическая санкция в применении к государственному управлению питалась пафосом мобилизации, будь либеральный колониализм, индустриальный национализм, национальное возрождение, милитаризм или социалистическая борьба пролетариата. Как отмечает современный мыслитель, прославившийся способностью к описанию наиболее общих и масштабных закономерностей цивилизационного развития, «право законодательно устанавливать способы контроля над рабочей силой ни при каких обстоятельствах не было просто теоретическим. Государства регулярно использовали это право, часто радикально меняя существующие формы. При историческом капитализме государства законодательно способствовали товаризации рабочей силы путём отмены различных связанных с обычаем ограничений перемещения рабочих из одной сферы занятости в другую… Государства контролировали производственные отношения. Сначала они легализовывали, а позднее запрещали отдельные формы принудительного труда (рабство, принудительные общественные работы, контракт и т. д.)… Они законодательно определяли рамки географической мобильности рабочей силы… все эти государственные решения принимались с учётом непосредственных экономических последствий для накопления капитала… Это означало, что государство важно как контролёр определённых ресурсов, поскольку ресурсы не только позволяли государству содействовать накоплению капитала, но и распределялись им и таким образом прямо или косвенно включались в дальнейшее накопление капитала… существует много способов, с помощью которых государство функционирует в качестве механизма максимального накопления капитала… Вторжение накопителей капитала, а следовательно, и государственных машин в повседневную жизнь трудящихся было гораздо более интенсивным, чем в предыдущих исторических системах. Бесконечное накопление капитала постоянно требовало реструктурузации организации (и местонахождения) рабочей силы, увеличения объёма абсолютной рабочей силы и осуществления психосоциальной перестройки рабочей силы»[784].

Другой, кроме Дж. Гобсона, великий экономист, равно признававшийся авторитетным и буржуа, и марксистами, свой очевидный вклад в марксистскую теорию капитала, предвосхитивший анализы спекулятивно-инвестиционной экономики, сделал именно в описании новых, тотализирующих тенденций в развитии капитализма, воспринятых из его уст В. И. Лениным, в