Опровергает ли?

Что же произошло той ночью? Есть много версий. Одну расскажет вскоре в Париже историк, писатель, дипломат, секретарь французского посланника Рюльер. Он приехал в Россию накануне переворота, в 1760 году и пробыл здесь пятнадцать месяцев. Рюльер наблюдал за событиями не только из посольства. Широкий круг его петербургских знакомств позволил ему собирать информацию во дворцах столичных вельмож.

Алексей Орлов, родной брат любовника Екатерины, гигант с жестоким шрамом через всю щеку, два метра росту, поднес вчерашнему Императору бокал с вином и ядом. Несчастный выпил, и пламя тотчас распространилось по его жилам. Все это возбудило в свергнутом Государе подозрение, и он отказался от следующего бокала. Но они употребили насилие, а он против них – оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, они повергли его на землю и схватили за горло. Но так как защищался он всеми силами, какие придает последнее отчаяние, а они избегали нанести ему раны [ведь надо было потом выставить для прощания его тело. – Э. Р.], они набросили ружейный ремень на шею Императора. Алексей Орлов обоими коленями встал ему на грудь и запер дыхание. Государь испустил дух в руках их.

Екатерина написала Понятовскому официальную версию: «Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи. [Это неправда – ни негра, ни собаки не послала. – Э. Р.] Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем. – Э. Р.] лютеранского священника. [И опять ложь – ни священника, ни докторов в Ропше не было. – Э. Р.] Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы. – Э. Р.]; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено».

Эту версию она приготовила для Европы и хотела, чтобы ее распространил Понятовский. В России вышел официальный «Скорбный манифест», где было сказано, что Император «обыкновенным и часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежесткою колику». И несмотря на «скорое вспоможение врачеванием… к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца… скончался». В Европе манифест стал поводом для насмешек. И когда впоследствии Екатерина пригласила в Петербург Д’Аламбера, знаменитый энциклопедист ехать отказался. И написал Вольтеру: «Я подвержен, к сожалению, геморрою, а в России эта болезнь, судя по всему, смертельна».

Екатерина все понимала. Она сказала подруге Дашковой: «Эта смерть наводит на меня невыразимый ужас; этот удар меня сокрушил». «Да, мадам, смерть слишком скоропостижна для вашей и моей славы», – ответила та. Это постоянное упоминание девчонкой своей роли все больше раздражало Екатерину. Бесило оно и Орловых, которых подруга, ревнуя, открыто третировала.

Было решено похоронить отрекшегося Императора в Александро-Невской Лавре, где хоронили знатнейших вельмож. В праве лежать в Петропавловском соборе, рядом с Царями Романовыми, Петру Третьму отказали. Он нашел упокоение в Лавре рядом с другой низвергнутой правительницей – Анной Леопольдовной.

Так что формировался обычай: умершим Царям лежать в Петропавловском соборе, низвергнутым – в Лавре.

Екатерина, как писалось в сенатском протоколе, имела «великодушное и… непамятозлобивое сердце», которое было «наполнено надмерною о сем приключении горестью и крайним соболезнованием о столь скорой и нечаянной смерти бывшего императора…».

Она открыла свой неиссякаемый резервуар слез. И Никита Иванович Панин и Сенат просили Государыню не предаваться горю столь безутешному – не присутствовать на погребении. В заботе о здоровье правительницы Сенат постановил, чтобы она «шествие свое в Невский монастырь… отложить соизволила», дабы не подорвать «дражайшего здравия», столь нужного тогда Отечеству.

Дисциплинированная Императрица повиновалась приказу Сената и на похоронах отсутствовала.

Так по-мужски кроваво закончилась нежная дамская революция.

Но оставался второй Император – со столь же весомыми правами, которому также успела присягнуть Россия и который почти год правил страной, правда, из колыбели. Из этой колыбели его переселили сначала в заточение в Холмогорах, а потом в камеру Шлиссельбургской крепости. Ему сменили имя. Видеть его могла только охрана. Он обязан был прятаться за ширмами, когда приносили еду… Так прошла четверть столетия. Но в имени Императора Иоанна по-прежнему звучала угроза для новых правителей.

После воцарения Петра Третьего заботливый Фридрих послал Петру письмо, призывая бдительно охранять арестанта и держать его в строгости. «И коли будет бить охрану, наказывать плетьми», – советовал просвещенный монарх. Петр Третий лично посетил арестанта, но никак не облегчил его участь…

Екатерина запомнила предостережения Фридриха. К тому же возрожденная ею тайная полиция сообщила Императрице, что имя «Иванушка» замелькало в разговорах некоторых офицеров, не получивших желаемого в результате переворота. Даже среди гвардейцев, ее сторонников, понимавших шаткие права Екатерины на трон, начала зарождаться трогательная, очень русская идея о том, как оставить ее на престоле и одновременно наградить безвинного страдальца: Екатерина просто должна… выйти замуж за Иванушку!

Императрица с серьезностью отнеслась к ситуации. Она лично навестила несчастного. Побывав в камере совсем не долго, объявила, что он «косноязычен» и «решительно лишен… разума и смысла человеческого». И написала заключение: «Иван не был рожден, чтобы царствовать… Обиженный природою, лишенный способности мыслить, мог ли он взять скипетр…»

Здесь Екатерина привычно лукавила. Она не могла не знать о том, что по распоряжению Елизаветы решено было проверить, знает ли Иоанн о своем происхождении. Сергей Михайлович Соловьев пишет, что за два года до ее посещения один из охранников, капитан Овцын, «спросил у арестанта, кто он? Сначала ответил, что он человек великий и один подлый офицер то у него отнял и имя переменил. Потом он назвал себя принцем». То есть Иоанн, будто бы лишенный разума, тем не менее помнил, что с ним сделал в младенчестве капитан Миллер, отнявший его у родителей! Знал, что он «великий человек».

В 1759 году тот же охранник Овцын докладывал Александру Шувалову, что арестант «говорит порядочно, доказывает Евангелием, апостолом, Минеею… и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в Житии которого святого пишет…»