— Ну а как? Не из табельного же его…

— У Степы «ИЖ» не паленый…

— Не, ну куда огнестрел — перебор… Я понимаю, конечно, что патан по-любому что надо нарисует…

— Входное отверстие девять миллиметров — конечно, «автуха»!

Смешки.

— Бита у тебя есть, Олежка?

— Не увлекаюсь бейсболом… — хмыкнув.

— А нумизматикой?

Ржание.

— Нумизматикой тут все увлекаются…

— Мужики, я вам свою люминиевую не показывал?..

— Леха вон в салоне «Тайгу» держит. Помнишь Леху толстого, Азар?.. Ага. И выглядит, грит, убедительно, и польза — порубить че-нь’ть можно, котелок, не знаю повесить…

— Боккен, боккен… Если уж держать что в машине…

— Ты еще скажи, фехтовать умеешь…

— Лан’, мужики, давайте уже его как-то…

— Да хули там…

Что-то щелкнуло, негромко взвизгнуло, одна пара ног пропала из поля зрения. Выдернули ремень из штанов — сообразил Кирилл, и тут же тупая твердая тяжесть уперлась между его лопатками, немилосердно вминая хребет, вжимая грудь в асфальт. Кирилл закряхтел — а под его разбитой скулой молча и сноровисто продернули ремень, захлестнули на горле, голову резко, с хрустом позвонков запрокинули…

Он перестал видеть и слышать. Глаза полезли вон из черепа. В груди не осталось вообще ничего — как если бы давящее на спину колено расплющило пустую сигаретную пачку. Сознание заволокло шумными мельтешащими помехами, что-то в нем шарахнулось, крикнуло, мигнуло… экран померк, ток пропал.

— Давайте, мужики, по коням!.. — дернул головой спешащий Азар.

— У-е-бался я сегодня… — помотал башкой Степан, словно раздраженный дымом собственной сигареты. Повернулся к машине, покачивая в руке снятые с трупа «браслеты». Зевнул широко. — К Леночке приеду — водки накачу…

Пенязь хмуро разглядывал жмура, потом пробормотал:

— Темно тут, не увидят еще в траве…

Он шагнул к покойнику, ухватил его за щиколотки и в пару рывков подтянул к проезжей части. Брезгливо отряхнул руки — джинсы у козла понизу были в грязевой коросте. Косматая, в колтунах, башка осталась в высокой траве, а ноги косо вытянулись на правую полосу.

— Ну так точно мимо не проедут… — констатировал себе под нос Пенязь, направляясь к джипу.

Ждущий у открытой дверцы Степан выбросил сигарету и полез внутрь.

Во второй половине дня тут обычно сыплет снег: мелкий, частый, сухой. Иногда — при ярком солнце. Даже не скажешь, что погода меняется ежеминутно — поскольку происходит это каждые секунд пятнадцать: вот только сейчас жарило как на африканском пляже, ты раздевался по пояс и торопливо намазывался противоожоговым кремом с какой-нибудь немаленькой цифрой, но тут потянуло ледяным ветром, клочьями невесомого пуха полетел облачный туман, штрихуя каменные осыпи, — и все, ничего уже нет: ни нависающих снежных вершин, ни обступивших тебя серо-коричневых скальных стен, ни даже здания метеостанции — только валуны, те, что поблизости, да непроницаемая промозглая пелена со всех сторон.

Метеостанция закрылась с наступлением эры спутниковой метеорологии — от нее осталась пустая каменная коробка в два этажа, со стилизованными арками, исписанная грузинскими граффити. Та ее сторона, что обращена к леднику, разрисована яркими простенькими рисунками, как и многие валуны вокруг, — и странна эта детская аляповатая пестрота среди голых серых камней и глухого тумана.

Жизни вокруг и впрямь никакой — лишь изредка услышишь крик птицы; еще реже увидишь, как скользнет одна на фоне наклонной снежной плоскости. Камни, камни, камни, на которые местами накапано зеленым и рыжим лишайником и между которых попадаются вдруг крошечные белые цветочки. Курлыкает безостановочно под сурдинку незаметный почти ручей.

Ближе к станции среди камней ржавеет металлом, топорщит ребра секция паровой батареи. Коричневые скалы над головой напоминают столпившихся группками людей. Выше — ослепительная островерхая груда Казбека, обычно, впрочем, замазанная облаками. Они же, облака, почти все время скрывают и зеленые склоны далеко внизу — там, куда сползает змеящийся трещинами, грязно-белый, в серых и коричневых разводах ледник, — и встающую по другую сторону долины отвесную горную стену, за которой уже Чечня. Они, облака, как дым, всползают вверх по каменно-снежным, с тяжелыми ледяными складками откосам, они скатываются с них, как призрачная лавина; их, облаков, быстрые тени фантомной рекой струятся вниз по леднику.

Тени, призраки, туман, камень, лед. Здесь совершенно нечего делать. Здесь, посередине, на полпути, в ожидании. Хочешь — пытайся разглядеть что-то внизу, где зелень и жизнь, откуда ты ушел. Или вверху, где небо, нестерпимое сверкание и пустота — туда тебе подниматься. Скоро. Уже скоро. Вот-вот.

Он заорал.

Было чудовищно больно, он не понимал, ни что с ним, ни где он — вообще ничего не понимал и не чувствовал, кроме боли. Эта боль и выдернула его сюда — куда? — обратно: выхватила, как пойманную рыбину с многометровой глубины, вышвырнула на воздух, в мир, в жизнь. Он был жив, но жизнь состояла из одной, одной только дикой, выжигающей мозг боли.

Он орал — и не слышал себя. Корчился — и не двигался. Но все-таки был жив, жив: сердце молотило заполошно и захлестывала дурнота.

Он распахнул рот и опять стиснул челюсти — между ними тут же что-то набилось… Трава. Он лежал мордой в траве. Ничком. Не чувствуя себя: тела не было — и только ниже коленей все состояло из сводящей с ума, сводящей судорогой сознание боли.

Где-то на ее границе звучали голоса. Он не понимал, кому они принадлежат и что говорят, — и даже если бы он был сейчас в себе, вряд ли сразу разобрал бы: поскольку говорящие (двое, молодые, женщины, девки, совсем молодые) практически не вязали лыка.

— …Где он?

— Кто?

— Этот!.. Я которого сбила…

— Да те показалось, иг-ги… Ты же бухая… Ги… Я почему-то ни хуя…

— Ни хуя! Я его прям пири… пи-ри-ехала… Прям это… подпрыгнула на нем…

— На ко-о-ом?

— Не знаю!

— А вон! Смотри!

— Бля-а-а… Бля-а-а…

— Он мертвый?.. Бля-а-а, он мертвый…

— Светка, че делать? Он сдох, Светка, а я пьяная в жопу… В жопу!.. У меня же прав нет… И машина Колькина… Бля, он меня убьет… Меня же посадят… Убьет, Светка, бля…

— Слушай, надо его это… Давай его туда вон оттащим, в кусты. Чтоб не увидели.

— Куда?

— Ну вон кусты! Просто кинем, чтоб это… с дороги чтоб не увидели… Не найдут… Не узнает никто вообще… Давай, вдвоем… Давай, берись…

Кирилл снова заорал что есть мочи — и снова горло с передавленными связками не издало ни звука. Он почувствовал, что его дергают за руки. Он хотел воспротивиться, но то ли у него не вышло, то ли на это не обратили внимания. Девки хватали его за запястья, за майку, хватались друг за друга, захлебывались пьяным ржанием.