Позади переливалась голубая гладь озера, над которым расстилалось безоблачное небо. Казалось, сама природа смеется над ней.

Наконец Лили заметила боковую дверь и поспешила туда.

Она была убеждена, что дверь заперта, но, к ее удивлению, ручка легко повернулась.

В доме царила тишина. Лили заглянула на кухню, добралась до гостиной и поднялась на мостик. Арочный вход в святилище манил ее. Она не имела права входить, но все же вошла.

Лайам стоял спиной к двери, складывая тюбики акриловых красок в этюдник. И как всегда, был одет в черное: слаксы и сорочку с длинными рукавами. Он готовился к путешествию.

— Тебе что-то нужно? — буркнул он, не поднимая глаз.

— О да, — выдохнула она.

Он все-таки повернулся. Судя по упрямо выдвинутому подбородку, ей придется нелегко.

— Я хочу тебя, — призналась она.

Трудно поверить, что выражение его лица может стать еще более надменным, но оказалось, бывает и так. Он просто неприступен! Что ж, она беспощадно ранила его гордость — теперь придется загладить вину. Если удастся, конечно.

Она потянулась к подолу льняного сарафана, подняла его над головой и отшвырнула на пол. За сарафаном последовал лифчик. Лили сунула большие пальцы за резинку трусиков, спустила их и вышла из белого круга.

Лайам молча, ничем не выказывая своего отношения к происходящему, следил за ней. Лили медленно запустила руки в пышные волосы, подняла с затылка вверх, чуть согнула колено и застыла в кокетливом полуобороте. Именно в такой позе она улыбалась с миллионов постеров, мгновенно разлетевшихся по всей стране.

Правда, теперь, в ее возрасте и с ее весом, со стороны это, наверное, казалось смешным. Но сама она ощущала себя всемогущей и неукротимо чувственной. Такой, как на его картине.

— Воображаешь, что можешь вернуть меня подобными штучками? — фыркнул он.

— Воображаю.

Он дернул головой в сторону старого дивана с бархатной обивкой, которого раньше она здесь не видела.

— Ложись.

Интересно, укладывал ли он сюда других натурщиц? Лили усмехнулась. Сейчас она испытывала к этим незнакомым женщинам не ревность, а жалость. Ни одна из них не обладала ее силой.

Спокойно, с уверенной улыбкой она шагнула к дивану, стоявшему под одним из световых люков, и солнечные лучи залили ее тело теплым сиянием.

Она нисколько не удивилась тому, что Лайам сразу выхватил из этюдника палитру и тюбики. Как он может устоять перед искушением нарисовать ее?

Подложив руку под голову, она раскинулась на мягком бархате, пока он лихорадочно выдавливал краски на палитру.

Наконец Лайам собрал кисти и шагнул к ней.

И начал рисовать. Не на холсте. На коже. Провел мягкой кистью, пропитанной красным кадмием, по ребрам. Нанес мазок фиолетового и берлинской лазури на бедро. Испестрил живот и плечо оранжевым, кобальтом, изумрудным, сунул не нужную больше кисть между зубов, как пиратский клинок, и изукрасил ее грудь ультрамарином и белилами.

Сосок превратился в твердый камешек под капелькой бирюзового. Он раздвинул ее бедра и размалевал их пурпурной и голубовато-зеленой краской.

Она ощущала, как одновременно с желанием в нем растут досада и раздражение, и не сопротивлялась, когда он отбросил кисти и принялся грубо ласкать ее, смазывая краски. Лайам терзал ее плоть, пока напряжение стало невыносимым. Лили вскочила и стала лихорадочно расстегивать его сорочку, пачкая ее золотистой краской, которую он нанес на ее ладони. Теперь ей уже было мало оставаться его созданием. Она хотела запечатлеть Лайама в своем воображении. И поэтому раздела его.

Раздела и прижалась всем телом, впечатывая краски в его кожу.

Снова рядом не оказалось кровати. Ей пришлось сбросить подушки с дивана и целовать его, пока оба едва не задохнулись.

Наконец ему удалось отстраниться ровно настолько, чтобы она могла открыться для его вторжения.

— Лили, любимая, — прошептал он, врезаясь в нее с таким же неистовством, с каким создавал свои шедевры. Тело ее было скользким от краски, поэтому она с силой вцепилась в него. Он проникал все глубже энергичными, настойчивыми толчками. Их губы и тела слились, превратившись в единое целое, и вместе они рухнули с края земли в жаркую звездную пустоту.

Потом они долго лежали, целуясь и шепча признания в любви, в которых так давно нуждались. Только когда они отправились в душ, Лили объявила, что не выйдет за него замуж.

— Можно подумать, тебя кто-то об этом просил.

— Не сразу, — продолжала она, игнорируя укол. — Я хочу немного пожить с тобой в идеальном богемном грехе.

— Только не уговаривай меня снять квартиру без горячей воды где-нибудь в Нижнем Манхэттене.

— Нет. Но и не в Мехико. В Париже! Представляешь? Я стану твоей музой.

— Дорогая Лили, разве не знаешь, что ты уже моя муза?

— О, Лайам, я так тебя люблю… Мы вместе, в студии Шестого округа, принадлежащей старушке в древних костюмчиках от Шанель. Ты, твой гений и твое великолепное тело.

И я со своими покрывалами. Вино, краски и Париж. Париж!

— И все это твое. — Он раскатисто засмеялся, намыливая ее грудь. — Я уже сказал, что люблю тебя?

— Конечно, — счастливо улыбнулась Лили, глядя в его темные, горящие страстью глаза. — Я повешу под крышей ветряные колокольчики.

— Которые не дадут мне спать, так что придется любить тебя всю ночь.

— Я действительно люблю колокольчики.

— А я — тебя.

Кевин отрешенно наблюдал, как стрелка спидометра ползет вверх.

Восемьдесят семь… восемьдесят восемь…

Он мчался на запад по платному шоссе, мимо пригородов Чикаго, и если понадобится, не бросит руль до самой Айовы.

Все, что угодно, лишь бы унять беспокойство, гнавшее его неизвестно куда. Лишь бы перестать думать о пустяках и сосредоточиться на главном. Сборы начинаются завтра утром. А до того он будет гнать машину куда глаза глядят. Ему необходимо прочувствовать скорость. Холодок опасности.

Девяносто… девяносто два…

С соседнего сиденья соскользнули документы, касающиеся развода. Их прислал сегодня утром адвокат Молли. Почему она не поговорила с ним, прежде чем начала процедуру?

Он пытался взять себя в руки, перечисляя все, что сейчас было самым важным, Ему осталось каких-то пять-шесть лет полноценной игры…

Он пока не вылетел из «Чикаго старз»…

Он не может позволить себе роскошь жить с женщиной, требующей постоянного внимания…

И так далее, и тому подобное… Наконец Кевин настолько устал от собственных мыслей, что вдавил педаль акселератора в пол.

Последний раз он виделся с Молли месяц и четыре дня назад, так что не мог винить ее за то, что выбился из графика тренировок и не просмотрел все записи игр, которые привез с собой. Вместо этого он занимался скалолазанием, сплавлялся по горным рекам, летал на параплане. Но ни в чем не находил удовольствия.