Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут Андрэ заговорил снова и оторвал меня от размышлений:
— Как ни судите, мсье, вам было проще. Вы стреляли.
Ишь ты! Как он легко разобрался! Меня вдруг охватывает негодование. Повоевал бы он с наше, тогда узнал бы, как это просто — стрелять!
— Если бы мы не стреляли — я, твой отец, — начал я. — Не дрались бы, а плюнули... — Тут я остановил себя. Я говорю слишком зло.
— А я разве возражаю, мсье? — огорченно протягивает Андрэ. — Я тоже считаю, плевок — не пуля.
Я молчу, потому что не понял его. Спор запутался, едва начавшись. Верно — плевок не пуля. Ну, так что же? Когда-то, сидя на коленях у бабушки, он капризно требовал вина. Теперь он что же — винтовку хочет? А пожалуй, в какой-то степени с ним согласиться можно — нам было проще...
Для меня тогда люди четко разделялись на своих и чужих и было в общем-то почти всегда ясно, кто в каком лагере и что надо делать...
Бобовый король обучался в начальной школе жизни. Она учила его азбуке, простейшим понятиям, тому, что дважды два четыре. Уравнения с неизвестными величинами мне не приходилось решать. Была военная ясность оценок и перспектив.
— Папаша мне простить не может. Одно твердит: что из тебя выйдет, из недоучки?
Это опять Андрэ.
— Пусть у меня не будет диплома. Разве это главное? Я ему — папа́, ты разве за диплом воевал? Ты за свободу воевал, верно?
Остаток дороги, за разговорами, мы проделали быстро. Вот уже обнажилась, вынырнула за волной леса крыша фермы, очень знакомая. Погрузилась в зеленое море, выскочила, опять вынырнула...
— Послушайте, — донеслось до меня. — Правда, что у вас запрещают носить узкие брюки?
Я отмахиваюсь, для меня сейчас нет ничего, кроме этой медно-красной черепичной крыши с пятнами мха, по-старомодному высокой и крутой.
5— Мое почтение, король! Здравствуй, Мишель! А ты, брат, вырос. Нет, не постарел, а вырос!
Этьен зычно хохочет и подает мне согнутую руку, подает запястьем. Потом бьет по плечу тем же твердым местом. Потом, отдышавшись, объясняет:
— Прости, руки черт знает в чем... Транспортер разладился, понимаешь...
Старый дом мадам Мари на вид не изменился — те же ворота, прорезанные в толстенной стене. Небольшие, вроде амбразур, оконца высоко над землей. Но коровы теперь не под одной крышей с людьми, как раньше. Поодаль от дома, повыше, под самым гребнем хвойного леса я вижу длинный кирпичный, исчерченный черными дощечками-поясками скотный двор. Там-то и сломался транспортер. И я шагаю туда, потому что не хочу отрывать Этьена от работы. Потому что я не гость.
Нет, я не гость, и не нужно из-за меня смывать с рук машинное масло, спешно накрывать на стол и все такое. К тому же я, вероятно, сумею помочь. У мадам Мари никаких транспортеров не водилось, но механизм мне, инженеру-строителю, не чужд.
— Ну как, он очень надоел тебе своими фокусами?.. Наш горе-водитель?
Это относится к Андрэ.
— Папа! Там же шоссе первого класса, нарочно не разобъешься!
Он ухмыляется и подмигивает мне. У отца улыбка стала тяжелее. Она не так легко дается Этьену, как в былые времена. Зато Андрэ улыбается щедро. Правда, иначе, не так весело, не так простодушно, как когда-то его отец.
— Ты мог бы, однако, подать весть о себе! Не стыдно, Мишель?
— Я писал командиру отряда, спрашивал обо всех. Он не ответил.
— Понтье умер. Давно, в сорок седьмом.
Мы копались в транспортере часа полтора, и крупные флегматичные коровы, холеной белизны, с нежно-оранжевыми подпалинами, одобрительно мычали что-то, поглядывая на нас. За стол я сел, как и встарь, членом семьи, который хорошо потрудился и имеет право поесть.
— Хозяйки нет, — сказал Этьен, накладывая мне капусту с кубиками свиного сала... — Я сегодня и повар и механик.
Я не спрашивал об Анетте. Что-то мешало мне.
— А хозяин тоже занят. У Пуассо ведь не только ферма.
— Пуассо?
— Ну да, муж Анетты. Антуан, ее жених, погиб, ты же знаешь? Поди-ка вот, она выбрала Пуассо.
Брови Этьена — они сильно разрослись — перестали двигаться, он пристально, с хитринкой смотрит на меня.
Значит, Пуассо!
Забавный был парень... Самый младший у нас, сирота, сын отряда. На его рожице выделялись ноздри — два черных пятна под крыльями мясистого шмыгающего носа. Нос Пуассо издавал всевозможные звуки. Пуассо играл плясовые, зажимая то одну ноздрю, то обе. «У тебя не нос, а оркестр», — говорил Этьен. А Анетта... Она же первая издевалась над ним.
— Курьезно, а?
Да, мне трудно представить их вместе, в одной постели, — Анетту и Пуассо. Она могла бы выбрать кого-нибудь получше. Маркиз — тот, что нанялся в лесничие и дежурил на просеке, где опускались парашюты с оружием, — по Анетте с ума сходил. А сам Этьен... Э, да ведь он, помнится, не был равнодушен к своей кузине...
— Ты просто ревнуешь, Этьен.
Я сказал так, потому что осмелел. Мне помогло вино, которое мы пьем, — чуть терпкое божоле, восхитительно знакомо пахнущее бочкой. Андрэ незаметно исчез куда-то, мы с Этьеном одни.
— Ты так и не женился, Этьен?
— Нет.
Элизу, мать Андрэ, я не знал. Она ушла от Этьена еще в сорок третьем, оставив ребенка, потому что ей было страшно жить с мужем-партизаном. Ушла, загуляла с немецкими офицерами и не вернулась, сгинула где-то...
— Они приедут в воскресенье — Пуассо и Анетта. Они знают, что ты жив. Если хочешь, впрочем, можешь сам к ним... Анетта в городе, в Виллеруа. Вечером она уедет к мужу в пансион. «Приют охотника» — знаменитый пансион мсье Пуассо. Он там получил мебель из Брюсселя и... Вообще им раньше не вырваться.
Значит — пансион мсье Пуассо! Мало ли забот! Анетта и Пуассо. Он, верно, стал совсем другим, малыш Пуассо. Послезавтра, в воскресенье, я их увижу. Буду поздравлять их с успехами...
Хотя божоле и согревает меня, я все-таки чувствую какую-то прохладную пустоту вокруг нас.
Дом твоей юности после разлуки кажется обычно тесным, как бы сморщенным. Здесь напротив — стол словно стал еще шире. Плита под прокопченным козырьком поражает своей огромностью. Над ней висят ножи длиной с рапиру, крючья, вся она рассчитана на Гаргантюа, великана-обжору. Все
