Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В те годы, при мадам Мари, все было общее — и радость, и беда. Никто ничего не прятал. Я, по крайней мере, не подозревал ни о чем сокрытом. Мы все были одной семьей вокруг мадам Мари, нам едва хватало мест за ее столом. Итальянец Валетти, испанец Гарсия, числившиеся тут батраками... Иногда появлялся и настоящий малыш — Андрэ. Его приносила бабушка из поселка при лесопилке.
Возвращалась бабушка в поселок, унося с собой, в одеяльце Андрэ, сводку Советского Информбюро, которую Анетта, связистка наша и санитарка, принимала по радио, на чердаке.
— Гарсия у себя дома, — говорит Этьен.
Впалые щеки аскета, крепко сжатые челюсти... Испанца не слышно было за столом, — он был скуп на слова, он жаждал дела. Боевое крещение он получил еще в тридцать шестом, на Гвадарраме.
— У Валетти своя бензоколонка. Мы же и помогли ему обзавестись, мы, старые партизаны... Он женился тут, как же не помочь товарищу. У него теперь десять ребят. Бензоколонка возле Тилли, на развилке — знаешь?
Мадам Мари умела соединять людей и роднить. Вон там, в конце стола, ближе к плите, было ее место... Там и сейчас табуретка, может быть та самая, на которой она сидела тогда, подложив под себя мой злосчастный берет...
— А что с Маркизом? — спрашиваю я.
— С ним забавно, он открыл частное детективное бюро... Да, представь — Маркиз стал сыщиком!
Голенастый верзила Маркиз, пропахший потом и смолой, — он в самом деле аристократ. Один из его предков выиграл знаменитое в истории сражение, — не помню когда и где. Маркиз чтит этого маршала и не выпускает изо рта его фарфоровую трубку, едва ли не единственную фамильную ценность.
— Бертье был по уши влюблен в Анетту, — говорит Этьен. — Ты понимаешь, она могла бы стать маркизой... Наша Анетта, а? И вдруг — Пуассо!
Он разливает остаток вина. Сегодняшнее угощенье не в счет. Вот соберутся друзья, и мы выпьем как следует...
— На Анетту я не в обиде... Андрэ учился на ее деньги... Не доучился — сам виноват, дурная башка! А что касается Пуассо...
— Ты ревнуешь, Этьен, признайся!
— Ступай ты к черту! Вот заладил... Посуди сам, ревность это или... Пуассо ведь знает, я тоже вздыхал по Анетте... Она и сейчас — ого-го какая женщина, ты увидишь... А я мужчина... Или Пуассо не считает меня мужчиной? Почему он оставляет нас тут, меня и Анетту, на целые дни. И хоть бы что ему... Положим, у нас ничего нет, все-таки жена товарища, но... Какого дьявола, почему ему так безразлично?
Он стукнул об стол своим стаканом и расплескал вино.
— Догадаться, впрочем, можно... Вопрос, милый мой, денежный.
— Денежный?
— Э, ты и сейчас на троне! Все тот же Бобовый король! За здоровье вашего величества!
Мы допиваем вино. Я чуть-чуть обижен. Детская корона Бобового короля мне ни к чему.
При мадам Мари не было денежных вопросов. Или, возможно, я их не замечал. А теперь Этьен работает у Пуассо, получает от него жалованье, за вычетом квартирных. Другой бы выцарапал больше у Пуассо, но ведь Этьен — свой человек, родственник...
Исчезла, рассыпалась семья мадам Мари.
— Пуассо, видишь ли, расширяет хозяйство... Э, хватит, про наши дела ты еще наслушаешься. Ты-то как живешь?
— Погоди, Этьен, — говорю я. — Как же меня похоронили все-таки?.. Я слышал, меня кто-то опознал.
Этьен кивнул:
— Старик Капораль.
— Почтовик из Тернэ?
— Да.
Капораля мы хорошо знали, он давал приют нашим. Меня-то он видел раз или два. Неудивительно, что ошибся.
— Каротье расскажет тебе подробнее, если хочешь. Ты сходи к нему, Мишель.
— Нотариус! Да ему уже сто лет, верно!
— Ну, поменьше немного... Он все там же, в Виллеруа, возле церкви... Заодно и к Анетте сможешь зайти, в магазин.
— И магазин у них свой?
— Там четыре хозяина, Мишель. Четыре фермера объединились и открыли торговлю. У одного грузовик... Вообще дело доброе, прищемили скупщиков.
Последние слова Этьена как-то промелькнули мимо моего сознания. Что за доброе дело? Я был сердит на Анетту. И на Пуассо, конечно, тоже. Не спешат они увидеть старого товарища. Торговля важнее теперь... К нотариусу я непременно схожу, а вот к Анетте, в магазин, — не знаю...
— С чего это он так разбогател, Пуассо? — спросил я.
— Кое-что досталось от мадам Мари... А потом ему везет почему-то. Понимаешь, он не очень ловок, но выглядит все-таки наивнее, чем он есть. Конкуренты не боятся его. А он не дурак, хватает то, что плывет в рот.
Что ж, это в порядке вещей, говорю я себе. Не отказываться же им было от наследства! Какие могут быть претензии, в сущности! Я ведь не у себя дома... И все-таки, вопреки логике, я чувствую себя обманутым.
Кроме Этьена, я, верно, никому не нужен здесь.
6Во сне я мучительно трясся в вагоне, — рельсы кончились, а поезд, к моему ужасу, пошел дальше, давя и раскидывая обломки шпал, распахивая землю. Я очнулся, во дворе что-то грохотало, звякало. Надо мной нависла полка, — нет, не вагонная, а с книгами Этьена. Кровать его пуста. Тьфу, какой стыд! Я же обещал встать вместе с ним, помочь ему...
Шум на дворе стал понятен, — там нетерпеливо колотился мотор грузовика и кто-то ставил в кузов бидоны.
— Ты не едешь, Андрэ?
— Нет.
Машина рванула с места, и все затихло. Ветер бесшумно раскачивал тополь за окном.
Я встал. Тени от тополя скользят по корешкам книг: Ленин, Торез, Тольятти, томик стихов Верхарна. Тополь время от времени почти весь выходит из квадрата окна, и тогда открывается простор серого неба, верхушки леса вдали и церковный шпиль.
Ну, разумеется. Там святой Франциск, приходская церковь.
Ничего удивительного! Пуассо ведь все переделал по-своему. Он, конечно, упразднил сеновал и устроил жилые комнаты. Под этой крышей нет больше ни скота, ни сена, и я так и не сообразил бы, где я нахожусь, если бы не колокольня...
Тополь тогда был еще маленький, он не закрывал слуховое оконце сеновала...
В то утро шпиль тонул в тумане и медный петух на острие выглядел крохотным черным узелком. Я одевался, мои руки, лишенные
