Ш. У. Фарнсуорт

Не жалея ни о чем

Глубоко раскаяться — снова зажить.

ГЕНРИХ ДЭВИД ТОРО

ПРОЛОГ

ОЛИВЕР

— Не отвечай.

Я отвожу взгляд от жужжащего телефона и смотрю на гордый профиль моего отца. Подбородок поднят, плечи расправлены. Его кабинет освещен единственной лампой, которая отбрасывает золотистый свет на почти точную копию его офиса в Нью-Йорке. Промасленная кожа, темное дерево и дорогое виски — вот образы и запахи, которые у меня ассоциируются с моим отцом. Мы за тысячи миль от штаб-квартиры «Кенсингтон Консолидейтед», но такое чувство, что мы сидим в его угловом офисе с видом на Манхэттен.

— Это Крю.

— Не отвечай, — повторяет он.

— Акции находятся в гребаном свободном падении. Все будут в панике, и мы оба покинем страну.

Мой отец потягивает виски, выглядя невозмутимым.

— Папа, — пытаюсь я. — Ты не можешь просто оставить его на тонущем корабле, не сказав ему…

— Я делаю все, что, черт возьми, хочу, Оливер. — Его голос такой мягкий, такой низкий, что я автоматически вздрагиваю. Громкие, сердитые восклицания не ранят так, как тихие, нарочитые заявления. — И ты ни нынешний, ни будущий генеральный директор, так что твое мнение не имеет значения. — Он отпивает из стеклянного бокала, который держит в руках, глядя на снег, который блестит под звездным небом.

Слова, которые калечат.

Обжигают.

Причиняют боль.

Я киваю, сглатывая боль, которую вызывают эти слова. Потерпеть неудачу всегда было моим самым большим страхом, и Артур Кенсингтон знает это. Использует это. Манипулирует своим одобрением, пиком над горой, до вершины которой он никогда не позволит мне добраться.

Я дурак, который все равно продолжает карабкаться.

Он допивает последний дюйм своего напитка и внезапно встает.

Стеклянные двери ведут во внутренний дворик, который покрывался снегом и льдом при каждом посещении в течение последнего десятилетия, но, вероятно, приятен в другое время года. Мой отец смотрит на бесконечную белую полосу, язык его тела такой же тихий и неподвижный, как замерзшая вода.

— Итан Гортон будет сопровождать меня в Чикаго на следующей неделе.

Мой позвоночник напрягается, лед в его голосе холодит мою кожу и распространяется по венам.

— Я работал над этим предложением два месяца.

— Ты нужен в Нью-Йорке. Скарлетт ждет ребенка, и это повлияет на сосредоточенность Крю. Беременные женщины непостоянны и требуют внимания. Радуйся, что тебе не суждено познать это.

Я резко втягиваю воздух, когда он небрежно касается темы, которую я боюсь поднимать.

Мои отношения с отцом всегда были сосредоточены вокруг работы. Когда я ответил на его вызов, было легко притвориться, что расследование компании в отношении инсайдерского трейдера было единственной текущей катастрофой.

Легко… и трусливо.

Чемоданы стоят в прихожей.

Я делаю шаг вперед, делая еще один глубокий вдох, как будто кислород равен смелости.

— Папа, мне так…

Я не предвидел, что может произойти.

В одну секунду я двигаюсь к напряженной фигуре, стоящей на снегу. В следующую секунду я почти падаю, когда черные точки вспыхивают перед моими глазами, отшатываясь от удара и шока от физического воздействия.

Я смотрю на него, ошеломленный, безмолвный и неподвижный.

Мой отец никогда не был теплым и ласковым родителем. Он отдает приказы и выдвигает требования. Он не задает вопросов и не пытается вести светские беседы.

Но он никогда не бил меня.

Предыдущими наказаниями были долгое молчание или пристальные взгляды. Он всегда предпочитал позволять своему разочарованию говорить за себя, душить меня, как тяжелое одеяло.

Боль просачивается медленно, по мере того как проходит шок. Я осторожно прикасаюсь к огрубевшей коже своей щеки, ощущая металлический привкус меди на языке.

Черт, это больно. Больнее, чем удар от кого-либо другого.

Я так много мог бы ему сказать. Оправдания, объяснения, признания, отговорки.

Я мог бы сказать, что меня тошнит от того, что все сводится к моей фамилии. Я родился и вырос, чтобы быть Кенсингтоном, и это все, до чего я опустился.

И я облажался, пытаясь отвлечься от этого на минуту.

Я мог бы упрекнуть его в лицо собственными недостатками. Сказать ему, что он был ужасным отцом и еще худшим мужем и что растения вянут без питания, а люди впадают в отчаяние. Стать мелочным. Сказать ему, что он — причина, по которой его жена умоляла меня трахнуть ее. Что ему не следовало жениться на женщине моложе меня, а затем игнорировать ее существование, если ее верность имела для него значение.

— Я потерял последнюю каплю уважения, которое когда-либо испытывал к тебе, Оливер, — шипит он, тыча пальцем мне в лицо. Костяшки его пальцев красные и ободранные, такие же злые, как и он сам. — Так что не смей, блядь, извиняться, потому что Кенсингтоны не извиняются. И будь чертовски благодарен за эту фамилию, потому что это единственная причина, по которой тебе не нужно искать работу уборщика. За пределами компании ты мне не сын.

Я знал, что мой отец не хотел извинений. Знал, что он считает признание ошибок слабостью. Но мне нужна была отдушина. Чтобы каким-то образом избавиться от бурлящей массы сожалений.

Он даже не позволил мне произнести это чертово слово.

Прости, — мысленно говорю я.

Но вот что выходит:

— Я никогда не был твоим сыном вне компании.

На виске моего отца пульсирует вена. Я сосредотачиваюсь на быстрых подъемах и спадах груди, ритмичных, как барабанный бой.

Он привык к почтению с моей стороны. Крю всегда был головной болью. Сын, который слишком много гулял, тайком приводил девушек в поместье и был слишком покладистым на безжалостный вкус моего отца.

Я был надежным, предсказуемым ребенком. И хотя мой отец, возможно, не всегда уважал это почтение, он ценил его. Может быть, больше, чем он осознавал до сих пор.

Мой отец подходит к хрустальному бокалу, который, как