Затруднений в управлении собственной семьей ненамногоменьше, чем целым королевством.

Мишель Монтень

Мы-то знаем твердо: нет ничего до и нет ничего после.Привычная тоска овладела мною. Между двумя ничто проскакивает слабенькая искра,вот и все наше существование. И нет ни наград нам, ни возмездий в предстоящемничто, и нет никакой надежды, что искорка эта когда-то и где-то проскочитснова. И в отчаянии мы придумываем искорке смысл, мы втолковываем друг другу,что искорка искорке рознь, что одни действительно угасают бесследно, а другиезажигают гигантские пожары идей и деяний, и первые, следовательно, заслуживаюттолько презрительной жалости, а другие есть пример для всяческого подражания,если ты хочешь, чтобы твоя жизнь имела смысл.

И так велика и мощна эйфория молодости, что простенькаяприманка эта действует безотказно на каждого юнца, если он вообще задумываетсянад такими предметами, и только перевалив через некую вершину, пустившисьнеудержимо под уклон, человек начинает понимать, что все это – лишь слова,бессмысленные слова поддержки и утешения, с которыми обращаются к соседям,потерявшим почву под ногами. А в действительности, построил ты государство илипостроил дачу из ворованного материала – к делу это не относится, ибо есть лишьничто до и ничто после, и жизнь твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты неосознал это до конца…

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.

Хромая судьба

Я долго колебался, прежде чем решился написать этивоспоминания. Со времени тех событий, о которых мне хочется рассказать, прошлоуже несколько лет. Но только теперь, вспоминая все произошедшее с нами, яначинаю понимать, что рано или поздно нечто подобное должно было случиться.Никто не знает завтрашнего дня, никто не может заранее просчитать все, что сним будет. Иногда я вспоминаю слова Ницше, который считал, что все разумныесущества оставляют после себя какие-то следы. Не знаю, какие следы оставили мы,но не очень верю, что через тысячу или две тысячи лет кто-то вспомнит меня имоих близких. А через десять тысяч лет, возможно, растворится в толще веков нетолько наша семья, но и все наше время.

Мне всегда бывает жаль писателей, поэтов, художников,композиторов, скульпторов – всех, кто пытается остановить время и силой своеготаланта заставить потомков спустя тысячелетия вспоминать об их величии. Насамом деле это тщетные попытки. Через год после смерти человека о нем чащевсего помнят только близкие люди. Сотни лет помнят гениев, но через тысячу и ихначинают забывать. Через десять тысяч лет наступает полное забвение. Вы можетеназвать каких-нибудь скульпторов Древнего царства Египта или нововавилонскиххудожников времен Навуходоносора? Конечно, нет. Среди самых древних мы помнимГомера и Аристофана, Платона и Аристотеля, да и то только потому, что послетысячелетнего забвения их заново открыли арабские ученые.

Возможно, в далеком будущем нет места ни одному из нынеживущих. А может быть, у человечества вообще нет будущего, ибо оно обреченоуничтожить себя новой неизвестной прежде болезнью или играми с различнымигенными мутациями? Или сумеет себя взорвать, истребить каким-то другимспособом? Ведь лучше мы не становимся, это я теперь точно знаю. Хотя в глубинедуши у меня теплится надежда, что мои заметки помогут людям начала двадцатьпервого века понять, какими мы были, откуда ушли и к чему пришли.

Хочу заранее предупредить, что не собираюсь публиковать этурукопись. Моя слишком откровенная и вызывающая правда многим может непонравиться. Одни сочтут меня безумцем, другие – негодяем, кто-то, возможно, сомною согласится, а кто-то, напротив, будет всячески опровергать любые моисуждения. Но мне уже все равно. Я решил рассказать все, как оно было, а уж высами делайте выводы. Я прекрасно понимаю, что моя рукопись вызовет яростныеспоры и взорвет весь наш прежний мир.

Меня зовут Ильгар Султанов. Я окончил Московскийгосударственный институт международных отношений в девяносто пятом году. Изчего вы легко можете просчитать, что я родился в семьдесят третьем году. Черезтри года после получения высшего образования я женился, а еще через год у меняродился сын Ахмад. Все это время я работал в системе Министерства иностранныхдел нашего государства. В общем, все как у людей. Когда сыну исполнилось двагода, меня послали на стажировку в Германию, а потом я получил назначение наработу в Швейцарию, став атташе по культуре нашего посольства.

Конечно, я отправился на службу вместе с моей молодой женойи сыном, но Новый год нам предстояло встретить в Англии, вместе с моимиродителями. Пожалуй, это самое главное, с чего мне и следовало начать рассказ.В тот момент мой отец был послом нашей страны в Великобритании, и, соответственно,это он решил, что Новый год мы должны встретить все вместе. Только не думайте,что я попал на дипломатическую работу благодаря моему отцу. В институт я,конечно, поступал не без его влияния: он был дипломатом еще до того, какраспался Советский Союз, и работал советником советского посольства в Пакистанеи на Цейлоне. Поэтому я и выбрал для себя такой престижный вуз. Это былпрактически последний советский набор. Поступив, я тут же встал в институте накомсомольский учет, хотя мне всегда не нравились все эти «общественныенагрузки» и вообще я считал прежнюю систему абсолютно идиотской. В общем, ястал студентом в девяностом году, а уже в девяносто первом СССР пересталсуществовать, и я буквально в одночасье превратился в иностранца.

Меня, правда, доучили и даже выдали мне диплом о высшемобразовании. В начале девяностых мы еще могли спокойно передвигаться по Москве,дружить с местными девочками и не иметь городской регистрации. Тем более что уменя была квартира в Москве, и я был прописан по московскому адресу. Тогда наспо привычке считали своими. Но постепенно все менялось. Сначала резко «ушли»прибалты, которые ввели визы. Потом становилось все хуже и хуже, а недавно,приехав в Москву, я с ужасом узнал, что необходимо регистрироваться, что в метроодному лучше не заходить и вообще вести себя следует очень осторожно. Мне ещеповезло, что дипломатам разрешают ездить без регистрации, а машину мне дал мойдядя, брат моей матери, работающий в Москве. В начале девяностых главнымиврагами столичных жителей были всякие отморозки. Создавалось такое впечатление,будто из колоний и тюрем одновременно выпустили всех бандитов. Повсюду вресторанах сидели «качки» с бритыми затылками и в малиновых пиджаках. Тогдавыстрелы раздавались на каждом углу. А в начале нового века самыми главнымиврагами москвичей стали «черные». Только это не негры, если вы так подумали.Негры сами по себе, их, конечно, тоже не любят. Но еще есть китайцы, вьетнамцы,корейцы. Только самыми сильными раздражителями стали кавказцы и среднеазиаты.Почему так получилось – не понимаю. Дело даже не в Чечне, а в отношении простыхлюдей к приезжим. Я еще могу согласиться, что выходцы из Средней Азииотличаются разрезом глаз. Но кавказцы? Они же белая раса, почему их называют«черномазыми»? Или дело не только в чеченцах? В Москву хлынули сотни тысячазербайджанцев, армян, грузин со своим укладом жизни, со своими привычками именталитетом. Все это сильно раздражало, плюс затянувшаяся война в Чечне, плюсбомбы смертниц, которые начали взрываться в Москве. В общем, сплелся адскийклубок из противоречий, которые настраивали всех против всех.